Книга Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века - Роберт Дарнтон

В ретроспективе опасения д’Аржансона выглядят преувеличенными. Мы знаем, что парижский парламент сдался после нескольких символических возражений, а сопротивление «vingtième» продолжили лишь церковники, которые смягчили его до такой степени, что в конце концов кризис миновал. Но неустойчивость финансовой обстановки в стране только усугубилась за следующие четыре десятилетия. И д’Аржансон обратил внимание именно на то сочетание элементов, которое привело государство к краху к концу этого периода: огромный долг после дорогостоящей войны, попытка министра-реформатора ввести новый радикальный налог для землевладельцев, сопротивление парламентов и уличные волнения. Он также прикоснулся к ключевому элементу, который стал решающим в 1787–1788 годах, хотя и не нарушил баланса в 1749-м: общественному мнению.

Хотя д’Аржансон, разумеется, не использовал этот термин, он подошел к нему очень близко. Он писал о «чувствах общества», «общем и всенародном недовольстве правительством», «недовольстве общества» и «общественных мнениях и чувствах»[164]. В каждом случае он имел в виду ощутимую силу, которая извне Версаля могла повлиять на политику. Он приписывал ее «народу» и «нации», не уточняя ее социальный состав; но, несмотря на всю нечеткость представлений, ее нельзя было игнорировать посвященным из числа тех, кто определял политику страны, по крайней мере в момент кризиса. В такие времена, отмечает д’Аржансон, песни и стихи являются «выражением мнения и голоса общества»[165], которое не менее важно в своем роде, чем выступления парламентов, потому что, как и в Англии, политика существовала и внутри «политической нации», не совпадающей с формальными институтами власти[166]. Как и многие его современники, д’Аржансон серьезно относился к английскому примеру: «Ветер дует из Англии»[167]. Он указывал на моменты, когда министры приспосабливали политику под общественные запросы. И, бывший когда-то министром сам, он боялся, что, если они не справятся с этой задачей, может произойти взрыв: «Но общество! Общество! Его враждебность, его решительность, его насмешки, его дерзость, dévôts (радикально католическая и антиянсенистская партии), фрондеры (агитаторы, сравниваемые с бунтарями 1648 года) – на что они только не пойдут ради своей ненависти ко двору и маркизе!»[168]

Глава 15

Общественное мнение

Дневник маркиза д’Аржансона дает не больше представления об общественном мнении, чем архивы Бастилии, полицейские отчеты и любые другие дневники и мемуары, написанные наблюдающими за повседневной жизнью Парижа и Версаля. Почти все они отмечают появление множества враждебных песен и стихов, обрушивающихся на монархию в 1749 году, но ни один источник не дает непосредственного описания общественного мнения. Таких взглядов не существовало. Даже сейчас, когда мы говорим об «общественном мнении» как о факте, активной силе, которой подвержено все в политике и социуме, мы узнаем о нем только опосредованно через опросы и заявления журналистов; а они часто ошибаются – или по крайней мере противоречат себе и опровергаются другими данными, такими как голосование на выборах и поведение потребителей[169]. Если принять во внимание степень гипотетичности в работе современных профессионалов, работа, проведенная полицией при Старом режиме, выглядит весьма впечатляюще. Мне кажется поразительным, что архивы полиции дают достаточно информации для того, чтобы проследить движение шести стихотворений через устную сеть коммуникации, исчезнувшую двести пятьдесят лет назад. Да, след прерывается после четырнадцати арестов, преимущественно в «le pays latin» или в среде студентов, священников и юристов, связанных с университетом. Но сопутствующие документы показывают, что многие другие парижане пели и читали те же самые произведения; что эти песни и стихи появлялись в других местах и из других источников в то же самое время; что поэзия включала в себя те же темы, что и карикатуры, листовки и сплетни; и что все эти материалы распространялись в городе повсеместно. Некоторые из них выдают набитую руку придворных; некоторые носят следы пересудов в кафе и баллад, которые горланили на бульварах; некоторые песни орали в тавернах и лавках. Но все они сливались в общую сеть коммуникаций. Линии передачи пересекались, раздваивались, расширялись и переплетались в системе информации, столь плотной, что весь Париж гудел от новостей о государственных делах. Информационное общество существовало задолго до Интернета.

Проследить поток информации внутри сети – одно дело; дать определение общественному мнению – другое. Можно ли в принципе говорить об «общественном мнении» до современной эпохи, когда его измеряют и изменяют рекламщики, социологи и политики? Некоторые историки не колеблясь делали это[170]. Однако они не принимали во внимание возражения со стороны дискурсивного анализа, с точки зрения которого вещь не может существовать, пока слово, ее обозначающее, не вошло в употребление. Люди не только не могут думать без слов – согласно этим аргументам, – но сама реальность определяется дискурсом. Без концепции общественного мнения, которая была сформулирована философами во второй половине XVIII века, у французов не было фундаментальной категории, чтобы организовать свое сопротивление короне и даже осознать его[171].