Книга Долгое молчание - Этьен ван Херден

— Что это за шум? Что я слышу?

Служанка оглянулась на нее.

— Во время бурской войны в столовой лежали раненые. Вы слышите их стоны. Они очень страдают от боли.

— О, — вздохнула Инджи и поспешила в свою комнату, где, дрожа, села за стол. Она услышала, как открыли клетку с попугаями, и стайка птиц, любимцев генерала, выпорхнула в листву беседки, потревожив павлинов. Те проснулись и громко, пронзительно закричали. Датские доги направились к кухне за утренней порцией овсянки; фонтан во внутреннем дворе, выписанный из Италии, начал изрыгать воду из львиных голов; засновали рыбки в пруду, зная, что наступило время кормления.

Генерал в своей комнате потянулся и пустил ветры, потом включил передатчик, оторвал пришедшие ночью факсы и потребовал кофе. Дверь в комнату Немого Итальяшки тоже скрипнула, открываясь, и появился старик, все еще сильный, как бык. Он неподвижно стоял под утренним солнцем, совершенно седой мужчина за восемьдесят, переживший двадцать лет назад удар, после которого ослеп. А был ли это удар?

Как выяснила Инджи, никто этого толком не знал, но с тех самых пор Немой Итальяшка поселился в задней комнате старого Дростди, выходя из нее только тогда, когда за ним приходил датский дог Александр. Тогда он легонько прикасался пальцами к спине пса, и Александр отводил слепоглухонемого туда, куда требовалось: в ванную комнату, на солнышко, если стояла прохладная погода, в тень, если было жарко, под крышу, если начинался дождь.

Инджи смотрела, как старик шаркает ногами рядом с собакой, целиком погруженный в свой мир; глаза его пусты, уши пусты, во рту пусто — нет слов, в руке зажат камень, голова склонена набок, словно его ведут инстинкты. А потом поняла — обоняние и вкус, вот все, что ему осталось, да еще осязание. В самый день своего появления здесь, когда Инджи вслед за матушкой вошла во внутренний двор, она заметила, как он склоняет голову и стоит неподвижно, отмечая присутствие еще одного жильца.

Со временем она научилась оставаться с подветренной стороны, если хотела понаблюдать за тем, как пес медленно ведет его по периметру внутреннего дворика. Она смотрела, как пес подводит его к фонтану, где старик часами сидел на краю, опустив руку в воду, а рыбки тыкались носами ему в пальцы.

Одна особенно крупная рыбка, золотая с черным пятном на спине, часто подплывала и замирала под рукой старика. Она слегка шевелила плавниками, касаясь ладони Марио Сальвиати, и старик ласково поглаживал ее в ответ. Иногда он брал рыбку в руку и покачивал ее в воде туда-сюда, как отец, укачивающий ребенка.

Они разговаривают друг с другом, дошло до Инджи, старик и рыбка. Большая рыбка кой была в прудике при фонтане старшей в стае, как слышала она в кухне. Три первые рыбки были подарены генералу королем Георгом много лет назад, во время его визита сюда.

Кроме огромного пса, терпеливо стоявшего рядом с Немым Итальяшкой, положив ему голову на плечо, эта древняя рыбка была единственным живым существом, с кем старик хоть как-то общался, думала Инджи; она вскоре заметила, что все остальные в доме его избегали.

Она гадала, каково это — жить в мире без звуков и образов, без контактов с людьми и без возможности разговаривать. Это темная пещера, думала она, запечатанная камнепадом, а ты — внутри, в немой тишине, полной воспоминаний и предчувствий, вселяющей страх тревоги и ночных кошмаров; пещера, где летучие мыши проносятся сквозь твое сердце. Старые сталактиты, капая, становятся все длиннее, из земли вырастают пальцы, чтобы еще крепче вцепиться в тебя. Нет ничего нового и свежего, и тебе приходится полагаться лишь на то, что уже спрятано в твоем сердце и воображении, и все это плавает кругом и кругом в запечатанной запруде.

Для Немого Итальяшки оставалась только шерсть на загривке Александра да прохладная ласка рыбки. Кромешная тишина, думала Инджи, и только запах и прикосновение дают тебе доступ к миру. Голова старика откликалась на каждое дуновение, двигаясь почти незаметно, но Инджи видела, как он реагировал, если открывалось кухонное окно, если генерал пускал ветры, если дождевые облака собирались над вершиной Горы Немыслимой. Ночь становилась ароматом: можно принюхаться к запаху заката, когда павлины и попугаи встряхивали крыльями, и уловить душок заплесневелых перьев; когда дождь на Кару собирался в белые кучевые облака, его можно было почуять.

Так что Инджи решила, что как-нибудь ночью встанет и, оскальзываясь на плитках и старых шкурах зебры, что валяются вместо ковриков в коридорах, пройдет мимо голов льва и антилопы, мимо африканских масок на стенах, на цыпочках прокрадется мимо спящих попугаев, через беседку, где в лунном свете дремлют павлины, мимо свежей прохлады, окружавшей фонтан во внутреннем дворике, к двери Немого Итальяшки.

Она откроет дверь и даст старику то, чего не смогла предложить Джонти Джеку: теплое, благоуханное, свежевыкупанное, шелковистое тело молодой женщины в своем расцвете.

23

Такая долгая история — история Большого Карела и Летти Писториус, дочери фельдкорнета Писториуса, человека, доставившего в Йерсоненд запряженную быками повозку с грузом золота. Всего лишь одна из множества любовных историй, изживших себя в Йерсоненде за долгие годы, но Инджи, со своим молодым интересом ко всему, что происходит между мужчиной и женщиной, не могла дождаться, чтобы услышать ее всю.

Она хотела узнать все о Летти и Большом Кареле и, да, о родителях Карела, Меерласте Берге и индонезийской принцессе. Была ли она в самом деле принцессой? И, разумеется, о Марио Сальвиати и Эдит Берг, сестре Карела. А о ком еще? Инджи смотрела по сторонам и задавала вопросы; она бродила по пыльным дорогам между приусадебными участками, здоровалась с людьми, представлялась. И часто, не дожидаясь вопросов, они сами начинали рассказывать ей всякое, словно им требовалось отвести душу с незнакомкой.

И все истории возвращались к воде, к золоту и перьям — и к любовным интригам, вотканным в эти три вещи. Все истории были нарисованы на одном большом холсте, и одного лишь Инджи не сознавала — того, что капитан Вильям Гёрд присматривался к ней с растущим интересом.

Он везде следовал за ней со своим смущенным помощником, и всякий раз, как Инджи сбрасывала ботинки на берегу городской плотины и садилась отдохнуть в тени плакучей ивы, ему тут же ставили стол и выставляли бутылки с чернилами.

Он обожал рисовать эту молодую женщину: ее красивую сильную спину, ее носик, копну густых волос, узкую талию и крепкие икры. Инджи тоже рисовала — в воображении. Что-то здесь разбудило мою потребность рисовать — все эти истории, думала она и продолжала задавать вопросы с интуицией человека, который знает, что для него в истории Йерсоненда есть какое-то особое сообщение. И начала она с Летти Писториус, женщины, прибывшей на борту «Виндзорского Замка» в тот день, когда исчез Большой Карел.

Возможно, причина была в том, что предки Инджи тоже прибыли в Южную Африку на борту «Виндзорского Замка» — евреи, которым пришлось бежать из Европы. А может быть, в том, что в истории маленького городка, находящегося посреди Ничего, она узнала свое одиночество. А может, это ангел искусно направлял ее: он, забавляясь, парил вокруг, высоко над всем и всеми, свободный от земных желаний и страстей.