Книга Гость - Александр Проханов

Трое несчастных легли под гусеницы боевых машин. Асфальт был липкий от крови. Эта кровь ослепила боевого маршала, пролившего на своем веку реки крови, и он бежал от этих липких пятен на Садовом кольце. Вывел войска из Москвы.

Веронов помнил утихшую омертвелую Москву, в которой не раздавалось ни голоса, ни автомобильного гудка. Казалось, жители бежали, и город дико остывал в безвоздушном пространстве. Такая тишина бывает перед землетрясением, когда подземные, готовые сорваться платформы еще висят на последнем крючке, и все замерло перед ударом.

Веронов, будто собака, чувствовал приближение удара, тосковал, глядя из окна, как несется ошпаренная милицейская машина, расшвыривая лиловые вспышки.

Вечером он вышел из дома, и все вокруг рокотало, шевелилось. На проезжей части толпились люди. Возбужденные колонны шли в разных направлениях, выкрикивали призывы, размахивали трехцветными флагами. Сходились, смешивались, проводили короткие митинги и снова шли каждая в свою сторону. Были драки, кого-то нещадно лупили. Прямо на улицах распивали водку, предлагая выпить прохожим. Какой-то бомж запрокидывал косматое лицо, хватал губами бутылку, захлебывался в булькающем хохоте. Длинноволосый музыкант играл на саксофоне, медленно шел, а за ним тянулся хвост, и казалось, он уведет людей за край земли, опьяненно, завороженно они будут следовать за ним хоть в пучину морскую. Веронову казалось, что над городом висит гарь: то ли жгли мусор, то ли бумаги в учреждениях, или сгорало само время, превращаясь в едкий дым.

К ночи он вышел на Лубянскую площадь. Было людно, чернела толпа. У памятника Дзержинскому стоял кран с высокой стрелой. Стальная петля была наброшена на горло бронзовому исполину. Светили прожектора. Кто-то махал триколором. Трос натянулся, и памятник отломился от постамента и повис, раскачиваясь, под восторженный рев толпы. А рядом, через площадь, светился всеми желтыми окнами огромный дом КГБ. Веронов ждал, не сверкнет ли в окне одинокий выстрел, не поразит ли невидимый снайпер человека в кабине крана. Но выстрела не было, памятник, вращаясь на тросе, медленно плыл над площадью, и Веронову казалось, что вместе с памятником уплывает громадная страна, которую некому защитить, под улюлюканье толпы уплывает бесследно.

На Старой площади у здания ЦК клубилась толпа. К парадному входу была приставлена лестница, и ловкий юнец молотком и зубилом стесывал с фасада латунные буквы, возвещавшие о том, что здесь, в сером чопорном здании, находится штаб всемогущей партии. Буквы отлетали, падали со звоном на асфальт. Их пинали. Под ноги Веронову подлетела звонкая блестящая буква «О», и он отдернул ногу, боясь коснуться живой стонущей буквы. И никто из партийных вождей, из непреклонных партийцев не спасал свою крепость, не кинулся в толпу с кулаками, не устрашился быть растерзанным.

Веронову казалось, что он бредит. Темный воздух светился. Так было в детстве, когда он болел ангиной, пылал от жара, и мама закутывала лампу в красный платок, и в черно-красном свете возникали видения. Он спускался к набережной мимо Китай-города. Навстречу шел баянист, растягивал и сжимал ревущий баян, блаженно улыбался, и казалось, красные мехи баяна хлюпают кровью.

Его обогнала стайка молодых людей. Они были обмотаны трехцветными флагами. Девушка, проходя мимо, подняла вверх два пальца, обозначающие «победу, а юноша стал выкрикивать: «Свобода! Победа!», и они все убежали.

Веронову казалось, что в небе над Москвой-рекой возник прогал, уходящий в бездонную глубь, и оттуда, в облаках гари, несутся уродливые существа с перепончатыми крыльями, острыми клювами, когтистыми лапками. Бессчетно, тучами, врываются из непомерных глубин в московское небо, шлепаются на асфальт, плывут по реке, ударяют ему в грудь. Он чувствовал их мягкие хлюпающие удары. Они мелькали под ногами, цеплялись коготками за одежду. Воздух разрезали перепонки, горячие воздушные пузыри лопались у самых глаз, как тогда, в бреду, когда мутился его детский рассудок и пространство уходило, сжималось, как труба, а из этой мутной трубы неслись видения, и он кричал в бреду. То, что он видел сейчас у Китай-города было «темной материей», в которую он так стремился проникнуть, отыскать там законы антимира. Антимир ворвался в Москву, превращаясь в уродливых нетопырей, которые носились со свистом, настигали Веронова, били его колкими клювами.

Весь исклеванный, исхлестанный, он выбежал на Васильевский спуск.

И то, что он увидел, ужаснуло его. Там, где прежде в дивной красе цвел храм, словно цветок небесного рая, восхищая своим ликованьем, своим благоухающим чудом, теперь на брусчатке танцевали страшные скоморохи в колпаках, сбитых на бок шапках, в лоскутных хламидах. Дергались, тряслись, кого-то топтали, забивали насмерть, грохоча бубенцами и бубнами. Веронов пробегал мимо, боясь смотреть на брусчатку, по которой из-под ног скоморохов текли липкие, как варенье, языки крови.

Кремль казался воспаленным, словно его ошпарили кипятком. Вокруг звезд стоял туман, будто они испарялись. За стеной, среди дворцов и соборов что-то горело, и на низком небе танцевали отсветы кремлевского пожала. Веронов пробегал мимо Кремля и вместо обычного с самого детства благоговения испытывал ужас и отвращение. Кремль был чужой, был захвачен, в него вселился враг, который осквернил святыни. Веронов понимал, что сходит с ума. Вдруг он увидел, как вспучивается, шевелится кладка стены, из нее выпадают кирпичи. Просунулась голова птицы. Птица повела по сторонам головой и прянула из кремлевской стены, оставляя за собой рваную дыру. Огромная, красная, на шумящих крыльях, пронеслась над рекой и скрылась в темном небе за Балчугом. И Веронов знал, что из Кремля улетел красный дух и больше никогда не вернется, и в опустевшем гнезде свернулась скользкая змея.

То, что он чувствовал, было отравлением. По асфальту разбежалось множество трещин. Трещины расходились, и наружу, из донных глубин, сочился отравляющий газ. Он сводил с ума, стелился у фасадов, вяло колыхался под фонарями. Веронов, спасаясь от удушья, подпрыгивал, желая ухватить глоток воздуха.

На другой стороне реки, в Парке Культуры, гремела музыка, пылали прожектора, работали аттракционы. Там что-то вращалось, раскачивалось, рубило, стучало. Веронову с его помраченным сознанием казалось, что там идет казнь. На озаренных помостах четвертуют, рубят головы, дерут крючьями, протыкают орущую плоть остриями. Веселые палачи играли топорами, поднимали за волосы отсеченные головы. А к эшафотам подводили все новых людей, которых вылавливали в городе. И сейчас из проулка выбегут ловцы, скрутят Веронова и поведут через Крымский мост к эшафоту.

Он бежал прочь с набережной, желая затеряться в Зачатьевских переулках.

Брел, слыша с разных сторон неясные гулы. Они возникали, пропадали, будто кто-то огромный бродил по городу, переступал через крыши, кого-то искал. Этот кто-то был он, Веронов, и хотелось втиснуться в стену, стать плоским, стать стеной, чтобы этот гул прокатился мимо и его не коснулся.

Увидел, как навстречу, вылетев из подворотни, несется собака. Громадная, с косматым загривком, блестящими в оскале зубами, из которых свисает на бок язык. Из пасти собаки шел пар, хотя было по-летнему тепло и душно. Собака, хрипя, промчалась мимо, скосив на Веронова дикие, с красными белками, глаза. Кинулась в подворотню, а оттуда в переулок выбежала девочка и с тонким воплем стала убегать. За ней прыжками гналась собака. Догнала, ударила тяжким туловищем сбила и с хрипом стала рвать, рыться клыками в хрупкой мякоти, из которой раздался жалобный вскрик. Свирепо хрипела собака, грызла беззащитное тело.