Книга Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева и Лиля Брик - Ирина Чайковская

А что же Тургенев? Какие слова находит для него мемуарист? Самые добрые. О Тургеневе Григорович пишет в тоне панегирическом, перечисляя одно за другим все его достоинства, как-то (иду по порядку): сердечная доброта и мягкость, бескорыстие, терпимость к критике, снисходительность к другим при строгости к себе, умение общаться с молодежью, привлекаемой к нему его художественным талантом, а вовсе не популизмом («желанием популярничать»)… Тургенев под пером Григоровича человек всецело положительный, если и имеющий недостатки, то такие, как чрезмерная мягкость и слабость характера, что однако проявлялось только в житейском поведении, а не при создании литературных произведений и что не помешало ему порвать с лицом, «с которым прежде находился он на приятельской ноге» (имеется в виду Некрасов, — И. Ч.).

Самое поразительное, что точно такой «список» достоинств Тургенева приводит в очерке о нем американец Генри Джеймс, считавший русского писателя «лучшим из людей»[137]. Иного мнения была о Тургеневе Авдотья Панаева, в записках которой Иван Сергеевич приобретает карикатурные черты. Ее «обвинения» против него порой вызывают недоумение: поощрял карточную игру Некрасова, отвергал, вкупе с Боткиным, «человеческие чувства в русском народе», не хотел писать «для русского читателя»…[138] Григорович проходит мимо этих смехотворных обвинений, заостряя внимание на главных характерологических чертах личности Тургенева.

Правда, два «навета» Панаевой (естественно, ее не называя) он не оставляет без внимания. В записках Авдотьи Яковлевны постоянно упоминается о денежных просьбах Тургенева к Некрасову, об авансах, даваемых ему редактором журнала, о щедрости, с которой тот платил писателю и другу. Григорович же говорит о щедрости Тургенева, продавшего Некрасову издание «Записок охотника» за тысячу рублей и радостно воспринявшего весть о том, что тот перепродал его за две с половиной тысячи, то есть нажил на нем полторы тысячи[139] [140]. И еще одно: у Панаевой много говорится о едких и комических замечаниях Тургенева по поводу приятелей, иногда принимавших вид эпиграммы. Григорович, сам любивший съязвить и, как мы помним, охарактеризованный Панаевой как тот, кто рассказывает «бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом», защищая Тургенева, приводит в своих мемуарах примеры эпиграмм Пушкина и Тютчева, направленных на близких друзей, и под конец не может сдержать восклицанья: «Кто же в этом не грешен?» 14°.

В противовес всем тургеневским недоброжелателям — и в первую очередь Панаевой — мемуарист рисует портрет если не «лучшего из людей», то точно человека очень хорошего. Именно Тургенев, по мысли Григоровича, мог бы быть объединителем тогдашних литературных сил. «С его большим умом, разносторонним образованием, тонким эстетическим чувством, широтой и свободой мысли, Тургенев мог бы быть… центром литературного кружка». Однако, мемуарист видит и то, что Тургеневу для практического дела недостает «твердости, выдержки, энергии, необходимых условий в руководителе»[141]. Григорович приводит слова Варвары Петровны Тургеневой о своих сыновьях — «однолюбцах», формулируя еще одну причину, по которой Тургенев не встал во главе «литературного кружка» в России: «никогда бы не решился оставить Париж и семейство Виардо». Мотивировка эта сильно отличается от панаев-ской, у А. Я. писателя увело из России желание жить в «цивилизованной стране» и писать для «европейского читателя».

Глава, посвященная Тургеневу, представляется мне принципиальной в книге Григоровича. Ни про одного писателя — а их в его мемуарах достаточно — он не написал так много, подробно, с таким жаром и желанием обличить недоброжелателей и прямых клеветников. Ни для одного другого персонажа своей книги он не сформулировал «черты из жизни и характера», как сделал это для Тургенева. И панаевские мемуары, оценивающие Ивана Сергеевича резко негативно, как кажется, послужили точкой отталкивания для создания этой главы и катализатором — для ее полемического запала.

6. Спор о том, как Александр Дюма гостил у Панаевых

Теперь вернемся к спору между Григоровичем и Панаевой по поводу Александра Дюма. В последней главе своих мемуаров Дмитрий Васильевич пишет следующее: «…меня впоследствии печатно обвинили, будто я, никому не сказав ни слова, с бухты барах-ты, сюрпризно привез Дюма на дачу к Панаеву и с ним еще несколько неизвестных французов»[142]. Действительно, Авдотья Панаева в своих «Воспоминаниях» повествует о том, что Григорович объявил о желании Дюма познакомиться с редакторами «Современника» и что просил «принять его по-европейски». Мемуаристка продолжает: «Я настаивала только, чтобы чествование Дюма происходило не на даче, а на городской квартире, потому что наша дача была мала, да и вообще мне постоянно было много хлопот с неожиданными приездами гостей, потому что было крайне затруднительно доставать провизию, за которой приходилось посылать в Петергоф, отстоявший от нашей дачи в четырех верстах. По моей просьбе решено было принять Дюма на городской квартире… Григорович уехал опять к Кушелеву на дачу с тем, чтобы пригласить Дюма через неделю к нам на завтрак на нашу городскую квартиру». Дальнейшие события выглядят в изложении Панаевой так: «Прошло после того дня два; мы только что сели за завтрак, как вдруг в аллею, ведущую к нашей даче, въехали дрожки, потом другие и третьи… я, вглядевшись, воскликнула: «Боже мой, это едет Григорович с каким-то господином, без сомнения, он везет Дюма!» Я не ошиблась — это был действительно Дюма, и с целой свитой: с секретарем и какими-то двумя французами, фамилии которых не помню, но один был художник, а другой агент одного парижского банкирского дома…»[143].

Спор между мемуаристами в настоящее время легко разрешим. Дело в том, что в 1993 году наконец-то вышло полное издание путевых записок Дюма о поездке в Россию. В главе «Прогулка в Петергоф» второго тома этого трехтомного издания читаем: «В тот вечер Григорович остался в доме гостеприимного хозяина (Куше-лева-Безбородко, — И. Ч.)… Перед сном мы немножко поговорили…, и мы решили (здесь и далее курсив мой, — И. Ч.) что утром совершим первую прогулку в окрестности Санкт-Петербурга… Мы совершим прогулку по Петергофу и его окрестностям, затем пойдем обедать к Панаеву, другу Григоровича, редактору «Современника», познакомимся там с Некрасовым, одним из известнейших поэтов молодой России, и в завершение посетим исторический Ораниенбаумский дворец, где в июле 1762 года был арестован Петр 111»[144].