Книга На службе у бога войны. В прицеле черный крест - Петр Демидов

Только теперь я понял, почему наводчик Богатырев стоял у пушки с гранатами в руках. Это ему поручалась ответственная миссия. Хорошо, что вовремя подоспела наша помощь и моим батарейцам не пришлось уничтожать материальную часть своими руками.

Вот тут мои ребята и проявили так необходимую иногда взаимовыручку. Взаимовыручка и помощь стали законом не только в бою, но и в повседневной жизни. И это при том, что люди у меня на батарее были разные, в том числе и с подмоченной репутацией. Иными словами, осужденные за различные провинности.

Когда формировался дивизион, ко мне на батарею прислали человек десять осужденных. Штрафных батальонов тогда не было, и такой «контингент» направляли в обычные воинские части. Первый, с кем мне пришлось беседовать по «душам», был Богатырев. Уже не юноша, человек лет тридцати пяти, среднего роста, плотного телосложения, с загорелым сухощавым лицом, движениями спокойными и неторопливыми. Он смотрел на меня в упор темными, умными глазами. Одет был в офицерское обмундирование: танкистскую черную куртку, на петлицах которой оставались следы от трех кубарей, знаков различия политрука.

Поздоровались. На вопрос: «За что разжалован?» Богатырев, усмехнувшись, ответил: «Долго рассказывать, лейтенант». Время у меня было, и я решил выслушать подчиненного, к тому же обязан был это сделать. Тут мой батареец и открылся. Он проходил службу в танковой дивизии в должности комиссара батальона. На фронте с первых дней войны. Дивизия отступала от самой западной границы, ведя жестокие бои с противником. Потери в дивизии были огромные, из-за чего ее расформировали. Рядовых и сержантов распределили по другим частям, а офицерский состав и комиссаров отправили в резерв Красной армии. Так он попал в Горький. Ждал направления на фронт неделю, другую, месяц — не вызывают. Денег в карманах скопилось много, потратить негде. Вот и решил с дружком махнуть в Москву и кутнуть в каком-нибудь ресторане. Разумеется, все это было сделано без предупреждения начальства. А тут проверка, чего раньше ни разу не было. «ЧП» в части, доклады «наверх». Когда друзья возвратились в Горький, сразу попали под военный трибунал, который отвалил каждому по десятке лет тюрьмы. За каждый день гулянки дали по году заключения, с заменой отсидки в лагере — искуплением вины на фронте.

Бывший политрук понравился мне не только за откровенность, но и за стремление действительно искупить вину. Я поверил в него, назначил наводчиком орудия, заверив, что, если в ближайших боях он проявит себя с наилучшей стороны, то буду ходатайствовать перед командованием о снятии судимости и присвоении ему офицерского звания. И Богатырев доказал, на что был способен, сражался дай Бог каждому.

По моему ходатайству с батарейца-наводчика сняли судимость, присвоили звание младшего лейтенанта и назначили в моей батарее командиром огневого взвода. К сожалению, Богатырев вскоре погиб во время бомбежки.

Мне до слез было жалко этого человека: он был хороший офицером, да и порядочности ему не занимать. Еще до снятия судимости и присвоения офицерского звания он попросил разрешения побывать на наблюдательном пункте, чтобы посмотреть, как работают разведчики и как осуществляется ведение огня. Он словно предчувствовал, что будет командовать огневым взводом. Все, что наводчика интересовало, я показал и рассказал. Собираясь уходить с НП, Богатырев передал мне записку, написанную помощником командира взвода управления сержантом Селивановым. Записка адресовалась офицеру военной контрразведки (с мая 1943 года — СМЕРШ) старшему лейтенанту Рябкову. Под ней стояла подпись — «Черный». Почерк Селиванова я знал. Это был донос на меня. И хотя сержант о моих боевых качествах отзывался положительно, все же отметил, что я не сдержан, в порыве гнева пускаю в ход кулаки.

Я никак не ожидал, что бывший комиссар способен на такой «подвиг», С его стороны — это не доносительство, а предупреждение о том, что батарея находится под пристальным вниманием «особистов». С чего бы это?

Разумеется, еще со времен училища я знал, что в армии существуют отделы контрразведки, но на то, что делается у меня под носом, как-то не обращал внимания. У Богатырева я выпытал, как к нему попала записка Селиванова.

— Чисто случайно, — ответил наводчик. — Сержант Селиванов рыл ровик для установки телефонного аппарата. Я подошел и попросил закурить. Он, не отрываясь от работы, сказал, что махорка у него в кармане шинели, а шинель висит на дереве. Вместе с кисетом я вытащил эту записку. Хотел пустить ее на раскрутку, но, прочитав, оставил себе. Вот и вся история.

История с доносительством на этом не закончилась. На одном из совещаний в дивизионе я показал записку «Черного» Рябкову. Тот матерно выругался по адресу своего осведомителя, не умеющего соблюдать конспирацию, и пообещал «прочистить ему поры». Как он чистил, это уже меня не интересовало. Каждый на фронте делает свое дело.

Своего отношения к сержанту Селиванову я не изменил, он исправно воевал, но проучить его как-то все же пришлось. Наверно, этот случай и стал поводом к доносу в особый отдел. Мордобой, признаюсь, имел место. В сложной фронтовой обстановке батарея меняла наблюдательный пункт. Для того чтобы танки имели свободу маневра, мы подавляли с закрытых позиций огневые точки противника. Сделав свое дело, двигались следом за танками и пехотой. Взвод управления и связисты всегда находятся впереди батареи. Во время боя как назло прервалась связь. Тогда-то я и приказал Селиванову восстановить ее и как можно скорее, потому что на поле боя горело уже несколько наших машин и помочь танкистам я ничем не мог. Шло время, но ни связи, ни самого Селиванова не было. Когда он появился на батарее и сказал, что заблудился, я не сдержался и влепил сержанту затрещину. На этом считал инцидент исчерпанным. А оно вон как все обернулось.

Продолжая рассказ о своих батарейцах, хотелось бы прежде всего поведать о Мише Пампейне, без которого, наверно, не было бы духа дружбы и товарищеской спайки не только у орудийного расчета, а пожалуй, и у всей батареи. Его история примечательна своей необычностью. Миша родом из Прибалтики, в детстве мечтал стать моряком, как все юноши приморских городов, но какие-то обстоятельства привели его в танковые войска. Служил честно, как подобает солдату. Его приметил комиссар танковой бригады и взял к себе в ординарцы. Бригада отступала, теряла людей и материальную часть. Комиссар оказался трусом. Желая спасти свою шкуру, он предложил Пампейну выстрелить ему в руку из карабина, чтобы иметь возможность попасть в госпиталь. Тот, не задумываясь о последствиях, выполнил приказ своего начальника. Комиссар попал в госпиталь, но там специалисты установили факт членовредительства. Дознание. Приговор трибунала. Что положено комиссар получил, а заодно и его ординарец — за соучастие.

В военное время не давали год или два, отматывали на всю катушку. Так и попал Пампейн на батарею. Воевал отлично, с него сняли судимость, присвоили звание сержанта, первого на нашей батарее наградили орденом Отечественной войны.

Если Богатырева и Пампейна судил трибунал, то остальных восемь человек — уголовный суд. Это были хулиганы, воры, бандиты. Когда началась война, эти заключенные одни из первых подали заявления в ЦИК СССР с просьбой направить их на фронт. Что толкнуло их на такой шаг? Свое поведение они объясняли просто, не вдаваясь в тонкости политики, — враг напал на нашу землю, и мы обязаны ее защищать. Тюрьма — не рай, фронт — не дом отдыха, но если удастся искупить вину перед своим народом, это — шанс стать полноправным гражданином.