Книга Бурная жизнь Ильи Эренбурга - Ева Берар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Плодом этой поездки по России стал роман «Рвач», столь же запутанный, бессвязный, хаотичный, как и его впечатления. В нем перемешались энтузиазм по отношению к «племени младому, незнакомому» — студенческой молодежи из рабочих университетов, невежественной, но рвущейся к знаниям, поднявшейся из низов и вознамерившейся покорить мир, и отвращение, которое ему внушает «новый человек», рвач, раб низменных инстинктов, типичный обитатель «подзаборной России». «Гримасы НЭПа», как тогда говорилось, шокируют Эренбурга, вынуждают отказаться от идеализма; но, как всегда, его завораживает атмосфера разложения. «Подобно мясу, в душный предгрозовой день разлагается, судя по отчетам газет, живой человек, сначала утрачивая идейность, потом различные гражданские признаки, наконец, начальную человеческую честность, эту третьесортную добродетель…»[207]. «В каждой революции есть грязная накипь», — сказал Ленин о богеме в 1910 году. Михаил Лыков, главный герой «Рвача», — та самая «накипь», что осталась после бури 1917 года. Эренбург признавался: «Я заканчиваю „Рвача“. Это глупый роман. Я люблю героя, хоть он пакостник, сволочь, наклонная к романтике, патетический спекулянтик. Вероятно, патологическая любовь»[208]. Эренбург любит Лыкова, потому что тот — бунтарь, к тому же преисполненный уверенности в себе; он любит его потому, что тот презирает «положительных героев», дисциплину и единодушие коллектива, ищет свою правду и готов идти наперекор всем и вся. Совершенно ясно: «Рвач» — это новый автобиографический роман, но более примитивный и истеричный, чем «Хулио Хуренито». Незрелый, неспособный к самоутверждению, Лыков живет импульсивно: он то жертвенен, то жесток, то великодушен, то мелочно сомнителен. В этом немало достоевщины («трактирного Достоевского», по выражению Е.Г. Лундберга), вот только вместо затхлой провинции «Бесов» вокруг мелкого индивидуалиста Лыкова взрастает «племя младое, незнакомое» нравственно здоровых людей, и будущее, конечно, за ними. Не в силах найти смысл в собственной жизни, Лыков в конце концов признает превосходство комсомольцев. «У меня всегда было чувство, что он все честное в себе считает слабостью, которую любит и себе прощает»[209], — как-то сказала Марина Цветаева.
В конце марта турне Эренбурга по России подошло к концу. Супруги возвращаются в Германию. Стоит ли задаваться вопросом, почему они не остались в России? Жестокая партийная борьба, начавшаяся после смерти Ленина, полностью поглощала его друга Бухарина. Рапповцы, «пролетарские» писатели и критики, органом которых стал журнал «На посту», самая агрессивная и влиятельная группировка, объявляют каждую новую книгу Эренбурга очередным продуктом гнилой буржуазной идеологии и эмигрантщины. Его выступление у «Серапионовых братьев» никак нельзя было счесть триумфом. Однако и отъезд за границу отнюдь не сулил райскую жизнь. Едва вернувшись в Берлин, Эренбург пишет: «Надеюсь, что вскоре удастся куда-либо уехать отсюда — в Италию или в Бельгию (о Париже и не мечтаю). Словом, нахожусь в чисто европейском состоянии — жду виз»[210]. Никаких перемен к лучшему, за вычетом того, что рубль стал твердой валютой, и, судя по всему, надолго. Итак, ему не остается ничего другого, как снова приняться за работу: записать свои впечатления о поездке на Родину и опубликовать все это в России. Но это будет делом нелегким: в новый каталог «по изъятию всех видов литературы из библиотек, читален и книжного рынка», составленный под руководством Надежды Крупской и заведующего Главлитом П. Лебедева-Полянского, входит не менее шести публикаций Эренбурга[211].
Более чем когда-нибудь он полон решимости оставить Берлин, но для этого нужно или терпеливо ждать, или иметь знакомства. Меж тем он, судя по всему, решил последовать совету Луначарского и взялся за сочинение драмы «Нефть и Любовь», которая не была поставлена. Кроме того, он готовит новый сборник рассказов «Бубновый валет и Kº».
В конце концов Эренбурги получают вид на жительство в Италии. Не исключено, что они надеялись остаться там надолго, но фашистские митинги не возбуждают доверия. Возобновляются их попытки добиться французской визы. Наконец победа левого блока на выборах весной 1924 года во Франции делает это возможным — въездные визы у них на руках. Но получить вид на жительство помогают им отнюдь не товарищи из французской компартии, а друзья из масонской ложи «Великого Востока».
КЛЕЙМО ЭМИГРАЦИИ
Александр Гельфанд (Парвус):
— Сегодня национализм лишен всякого смысла. Мое пальто — лучшее доказательство интернационального духа нашей эпохи: шерсть взята от ангорских баранов, пряли ее в Англии, ткали в Лодзи. Пуговицы немецкие, нитки австрийские…
Нахман Сыркин:
— А дыра у вас на рукаве от киевских погромов!
«О чем Вам рассказать? В Париже чудные туалеты? Сами знаете. Моя трубка лишена общего интереса. Жизнь, кажется, тоже. Я старею и сдаю. Это в порядке вещей», — пишет Эренбург в своих первых письмах из Парижа в Россию. «Здесь все то же — то есть фантомы, etrennes (подарки), каштаны и очаровательное небытие»[213].
Неужели это тот самый писатель, который в 1921 году во всеуслышание заявлял, что никогда не унизится до того, чтобы воспевать «щедрое благополучье», «трюфели» и «форды»? Прошло три года, бунтарский дух повыветрился, и если теперь предел его мечтаний — отдыхать в тени каштанов, то это скорее всего потому, что он просто не знает, чем заняться.
Он начинает роман «Рвач», который ему заказал Госиздат. Книга будет закончена в начале 1925 года, но в СССР роман откажутся печатать. Все русские впечатления уже исчерпаны, и писатель занят судорожными поисками темы для новой книги. «История „Ротонды“», «Гид по кафе Европы» («формалисты, — предвидит Эренбург, — за это упрекнут в подражании Полю Морану»[214]), сборник очерков о европейских кафе, единственное прижизненное издание которого выйдет в 1926 году под названием «Условные страдания завсегдатая кафе», роман «Отчаянье Ильи Эренбурга», — целый ворох планов и проектов. Но ни один из них по-настоящему не увлекает и не вдохновляет. В Берлине, где большая русская колония и множество издательств, ему был обеспечен устойчивый доход. В Париже перед ним замаячил призрак нищеты. В феврале 1925 года Эренбурги вынуждены выехать из отеля «Ницца» на Монпарнасе и снять убогую меблирашку на авеню дю Мэн. «Дорогая, сообщаю тебе новый свой адрес: 64, av. du Maine (из старого выгнали, и, как видишь по району, сказывается „запустение Эренбурга“[215], — пишет он Елизавете Полонской. Нет ни темы для книги, ни денег, ни читателей. Не только „слабеет его „святое нет““, но и его „да“, святое или нет, никак не отыщет точку опоры. Выясняется, что во французской литературе царят свои непреложные и непонятные законы успеха и провала, от непонимания которых его охватывает отчаяние и желание бросить все: „Французы пишут хорошую прозу и гадкие стихи. Но кому это нужно? Братья-писатели, зачем мы стараемся? Гонорар… Да, конечно. И нечего мудрить. Все делают красивые плевательницы, потеют люди, чтобы другим было приятно плевать. Велика премудрость господня!“»[216] Теперь Эренбург вспоминает о Берлине с ностальгией. Это неудивительно: здесь, во Франции, он стал настоящим эмигрантом, вся его жизнь — это семья, эмигрантский круг и новости из советской России. И это при том, что русская колония в Париже, сложившаяся еще в довоенные времена и пополнившаяся за счет прибывших из Германии, многочисленна, образованна, преисполнена сознанием своей исторической миссии: в Париже немало разнообразных просветительских учреждений, издательств, выходят газеты и журналы[217].
