Книга Мой сумасшедший папа - Ирина Андрианова

– Ну, Эльза, мы же никому не помешаем. Ты что, не понимаешь нас?

Удивительно, но Козлов не отступал. Он не стеснялся ни своей подруги, ни Эльзы с ее прямым хамством и с каждой секундой растущей агрессивностью. Им действительно некуда было деваться. Но не могла же – Эльза – пустить – их – обниматься – и целоваться – сегодня – восьмого мая – в свой дом?!

– Значит, так, Козел, и ты, распрекрасная Настя, уматывайте! Отвяжитесь от меня! Я уезжаю! Русским языком сказала – у-ез-жа-ю! Никого оставлять здесь не собираюсь! Фазер придет через полчаса! – отчеканила Эльза.

Козлов прекратил моргать. Его глаза стали желтыми, пустыми, выстуженными, как желток яйца, замерзший на морозе.

– Эльза, я всегда знал, какая ты, – тихо сказал противненький Козлов, взбунтовавшийся чмошник.

– Какая?

– Ты всех ненавидишь. Даже себя.

Он и Настя повернулись и ровненько, ладненько – понимающая друг друга парочка – почапали к лифту. Рука в руке. Трогательные детки.

– Козлов! – крикнула Эльза вслед. – Только на чердак Настю не веди, как Борисову. Туда милиция часто заглядывает.

– Не твоего ума дело, – не оборачиваясь, ответил Козлов.

Лязгнула дверь лифта, и они с Настей как растворились, словно их и не было в природе.

Эльза вернулась к своей тряпке, ведру, пыли. В комнате стало серо, прохладно, жемчужный утренний свет будто истаял, его унесли из комнаты, с улицы, из города. Мокрое, тяжелое небо заглядывало в окно.

…Да, она всегда была настороже со всеми. И с командой, и с родителями. Она не любила никого – значит, прав Козлов. Она всех ненавидела. Или – или. Или черное – или белое.

А Чёрта? Любила ли она его? Ведь это волнующее, удушающее, сумасшедшее было с ней первый раз в жизни. А накатило в одно мгновение два года назад.

Они всей командой шли по Арбату. Созрела осень, теплая, ясная, пьяно пахнущая, как перевисевшее свой срок на ветке яблоко. Она вдруг увидела Чёрта. Одного Чёрта – и больше никого в мире. Всегда он казался ей нервным, злым парнем, с колючим взглядом черных непримиримых глаз. А тогда, в осенний ласковый день, солнце прострелило его ресницы, запуталось в вороного цвета волосах, заглянуло в черные глаза – и они оказались глубокими, чистыми, как открытые колодцы. Он вдруг явился ей новым, прекрасным человеком, героем. Как она любила его в ту солнечную минуту теплого осеннего дня! Мучительно, сладко, до потери пульса!

С тех пор она искала повода, случая, момента, чтобы дать понять Чёрту, что любит его. А он понял ее настроение, разгадал и стал избегать всяких возможных поводов, случаев и моментов. Он очень тонко вел себя – не отталкивал Эльзу, не прогонял. Он ставил между ней и собой команду, ни о чем не подозревавшую. Однажды бросил:

– Эльза, ты у нас молоток. Мы ведь так любим друг друга, правда, Эльза?

– Да, – скривилась она в усмешке, а у самой сердце забарабанило, как дождь по крыше. – Ты – мой мальчик, Чёрт, а я – твоя девочка.

Команда добродушно загоготала.

Чёрт был мафией, главным, он давал идеи и требовал их исполнения. Он был как бы над ними всеми: Эльзой, Гиви, Панком, Козловым, Гороховым; его имя – всегда авторитет, даже когда его нет рядом, даже если о нем треплешься по телефону.

Ничто не липло к нему – мелкое, унизительное. Он был самым сильным среди них, самым волевым, самым умным. И Эльзин ответ «мой мальчик – твоя девочка» нисколько не обидел его ни в глазах команды, ни в его собственных. «Мой мальчик» прозвучало как «мой король».

Потом, со временем, это стало игрой: «мой мальчик – моя девочка». Игрой в настроение, симпатию, влюбленность. Чёрту льстила эта игра, но больше никогда Эльза не видела его солнечную голову – луч света сквозь волосы, в глубине черных глаз, на матовых смуглых щеках.

Любила ли она его? Последнее время, накануне краха команды, играла с ним. Она хотела застать его беззащитным, расслабленным и тогда сказать о своей любви серьезно – и посмотреть, как он будет вертеться.

Он отвертится: она его знала.

Еще примешались сюда, в цепочку сложной охоты, глупая старомодная выпускница и ее дебильный папашка. Ах как классно она, Эльза, погнала Чёрта! Как она мстила ему за внимание и любопытство к другой! Разозлила команду, возбудила во всех ненависть к Чёрту, к мафии (в каждом из нас дремлет ненависть к ближнему) – и он пал, пал, презренный, ненавистный «мой мальчик» с черными глазами и усмешливым ртом, он пополз червяком, затрепыхался, как старая тяжелая ворона в сетях. Она его сломала – он же до того ломал других. Будем считать, что она отомстила ему за всех поруганных, униженных…

Да. Она его ненавидела. Прав Козлов. Устами чмошника глаголет истина. А мать? Любила ли она мать? Мать была в ее жизни сторожем. Никогда не давала самостоятельности. Когда Эльза начала ходить в команду, пару раз мать пыталась проучить ее, таская по квартире за пышное облако волос: «Не приходи поздно! Не приходи!»

Эльза тоже поучила немного мать. Однажды и в самом деле не пришла домой – заночевала на сухом, теплом чердаке. А потом мать слегла – и разом помягчела, стала понятливей.

И все-таки, став мягче, сговорчивее, мать старалась подчинить Эльзу собственной воле, приручить, она хотела на правах старшего и более сильного безболезненно заглядывать в Эльзины дремучие глаза, не трястись от предчувствия, что Эльзины острые зубки укусят. Мать понимала: дочь давно и как-то незаметно стала чужой, но не хотела мириться со своей догадкой. Особенно в апреле и начале мая прошлого года.

Да, с матерью у Эльзы тоже была игра. В любовь и дружбу, страх и ненависть. Эльза ненавидела их фальшивые отношения и особенно эти ностальгические рассказы про Токмаков переулок, невозвратную молодость. Эльза до брезгливости, до оскомины ненавидела мать и конца не видела своей ненависти.

Именно об этом она думала, стоя на переходном балконе, поднявшись на родной восьмой этаж, ровно год назад, восьмого мая. Ветер дул ей в ресницы. Сумерки плотно легли на однообразный многоэтажный город. Эльза стояла на переходном балконе десять, пятнадцать, двадцать минут, ощущая спиной, шеей, затылком, что произошло в ее доме.

Пришла минута – и она повернулась на каблуках, медленно пошла в квартиру.

Она все запомнила до ненужных подробностей, тошнотворных мелочей. Теперь, спустя год, ей стоило только закрыть глаза – и все, все вставало в памяти, воскресало, росло в размерах, надвигалось, даже всплывало то, что как бы осталось за кадром ее сознания в тот вечер, в предпраздничные холодные сумерки восьмого мая прошлого года, но на самом деле было там и останется там навсегда.

Зеркало в прихожей в громадных рыжих медных завитушках; на столик под ним брошена хозяйственная сумка с полуоторванной ручкой; плащ песочного грязного цвета, рентгеновские снимки и открытая пачка сигарет «Пегас» (Эльза машинально вытянула две и положила в карман – сделала заначку); сбитый в гармошку половик в коридоре; на кухне, у стола, с горой не мытой после завтрака посуды, подперев щеку ладонью – морщинистая кожа, синие выпирающие вены, – сидит тетя Валя, мамина сестра, и курит, курит, дым лезет ей в левый глаз, и из левого глаза сочатся одна за другой слезинки – не слезы, нет, слезинки от раздражающего дыма; из ванной комнаты выходит врач в несвежем, измятом халате, брезгливо вытирая руки о замызганное полотенце – длинные пальцы, свежий розовый маникюр; полотенце она роняет в прихожей – ей просто лень возвращаться в ванную комнату – и входит командирским шагом в комнату родителей; «Так, я теперь позвоню», – говорит она уверенно.