Книга Убить двух птиц и отрубиться - Кинки Фридман

— Да бери на здоровье, — сказал тут Фокс. — Я тебе дарю.

Мы прошли в молчании вдоль бесконечного ряда коек, покрытых человеческими отложениями, осколками разбитой американской мечты. Где-то в середине зала Фокс вдруг поднял руку, приказывая мне остановиться.

— Прислушайся, Уолтер, — прошептал он. — Слышишь этот звук?

Я прислушался и услышал поначалу обычный уличный шум, от которого в Нью-Йорке никуда не деться, шум, который слышен и в самом навороченном отеле, и в самой жалкой лачуге. К этому шуму привыкаешь. Тут, как с запахом в Манеже — если вы больше не слышите уличного шума, то значит вы настоящий ньюйоркец. Я напряг слух изо всех сил и вдруг разобрал еще один шум. Он был похож на звук приближающегося автомобиля, причем шел и из определенной точки, и со всех сторон одновременно. Иногда он звучал как диссонанс, а иногда был похож на довольно приятный гармонический аккорд. Наконец я понял, что я слышал. Это был печальнейший из звуков нашего мира — звук храпа тысячи бомжей.

— Самая настоящая человеческая симфония, правда, Уолтер? Храп, кашель, отрыжка, бормотание, призыв дорогих полузабытых имен, пердеж. Грустная симфония, Уолтер, и очень немногим доводилось ее слышать. Симфония покинутых.

Что бы я ни думал раньше о Фоксе Гаррисе, в этот момент что-то во мне дрогнуло и изменилось — уже навсегда. Как это часто бывает с людьми, одержимыми страстью к одной женщине, никто из нас не упомянул ее имени. Но я вдруг понял, что именно Клайд находила в Фоксе, и, надо сказать, что личные чувства не помешали мне это оценить. Я был тронут.

Фокс внезапно шагнул ко мне и, прежде чем я что-то сообразил, обнял словно мы были парой, кружащейся под слышную только нам божественную музыку в медленном танце. Возможно, это было следствием курения «малабимби». Возможно, так воздействовала мирная обстановка этого потустороннего места. Возможно, дело было в том, что передо мной находился человек, близкий женщине, о которой я только мечтал и свои мечты выплескивал на бумаге. В общем, не знаю, по какой причине, но только я не оттолкнул Фокса и несколько мгновений мы простояли, прижавшись друг к другу, посреди этого странного и убогого бального зала. Мой внутренний голос вдруг разделился на два. Первый говорил: не сопротивляйся, такты становишься ближе к Клайд. А второй нашептывал совсем другую истину: не отталкивай этого человека, он может изменить твое сердце. Я посмотрел на Фокса с таким чувством, будто заглядывал в глаза судьбы. Он спокойно, как ни в чем не бывало, взял меня за руку, и мы пошли с ним вдоль рядов кроваток, в которых храпели маленькие человечки.

— Смотри, — сказал Фокс, — видишь, что они сделали с обувью? Каждый ботинок придавлен ножкой кровати.

Да, действительно странно, что я не заметил этого раньше. Видимо, я вообще раньше многого не замечал. Но сегодня была странная ночь в странном мире, и я ясно видел людей, старавшихся сберечь свои жалкие потрепанные башмаки, в которых ни один человек в Нью-Йорке и мили не пройдет, — сохранить, чтобы их не уперли такие же, как они, полные безнадежники. Я чувствовал, что эта деталь говорит о человечестве ровно столько, сколько каждый из нас хотел бы о нем знать — не больше и не меньше.

— Койки завтра, конечно, будут задвинуты в углы. Клайд размахнулась так, что у Трампа впервые в жизни может не хватить денег на кредитке. Это будет всем праздникам праздник, уж ты мне поверь. Ага! Вот и он! Узнаешь это чудо природы?

Я прошел вслед за Фоксом в угол, где были сдвинуты две койки, чтобы вместить самое круглое и самое объемистое спящее негритянское тело из всех, какие мне доводилось видеть. Впрочем, нет, это тело я уже видел. Это был Тедди.

— Завтра у него большой день, хотя он об этом еще не знает, — сказал Фокс. — Он будет не просто почетным гостем. Завтра вечером его коронация! Он станет законным королем своего африканского государства. Да, немногие из нас, засранцев, ставят перед собой в жизни столь благородные цели, а тем более их достигают!

Я смотрел на спящего Тедди и вдруг поймал себя на мысли: как он похож на ребенка и даже на ангела! Посреди этого необъятного зала, переполненного нищетой, горем, печалью, грязью и страданием, спал великан с лицом ребенка. Он спокоен во сне почти как мертвый, подумал я.

— Когда они видят сны, — сказал Фокс, — они путешествуют по тем же местам, что и мы.

XVIII

Я не видел Клайд с того самого вечера в «Единороге», когда мы стояли с ней в божественном свете музыкального автомата и она подарила мне незабываемый поцелуй. Фокс всё еще сидел в тюрьме, а я был еще слишком зелен и верил всему, что каждый из них мне говорил. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, как наивно с моей стороны было думать, что правда и ложь — это противоположности. С тех пор, спасибо Клайд и Фоксу, я научился тому, что буквальная правда и ложь — ничто по сравнению с теми истинами, которые заставляют цветы тянуться к солнцу и которые правят человеческими сердцами.

Мне ужасно не хватало Клайд. Мне было просто физически больно без нее. Я чувствовал себя, уж простите мне это сравнение, как героинщик во время ломки. Наступит день, — думал я, — и мне удастся узнать про них все: кто они, чем занимались раньше, какие у них отношения. И несомненно настанет день, когда я пойму, что они значили в моем одиноком, как остров, существовании. И я клялся: кем бы они ни оказались, я останусь с ними, буду жить их жизнью. Для меня они останутся просто Клайд и Фокс. Конечно, я понимал, что выбираю трудный путь, путь духовного восхождения. Если бы я сумел остаться на этом пути, они и сейчас были бы рядом. Но в невыдуманном мире, в котором мы живем, сердца разбиваются ежедневно, жизни ломаются повсюду, и тому, кто выживет, не остается ничего иного, как нестись сломя голову в безопасный мир вымысла, чтобы там спрятаться. Бежать, в чем есть, в той одежде, что на плечах, и в тех башмаках, что на ногах. А башмаки не забыть поставить на ночь под ножки кровати.

Вернувшись из Манежа, я провел большую часть ночи за письменным столом, и утром у меня был о приятнейшее ощущение, которое в литературном сообществе обозначают словами «пишется». Теперь я уже в середине дня чувствовал приближение того знакомого удара локтем под ребра, после которого начнется ноющая боль в душе: пора писать, пора писать. В общем, если вы позволите мне еще раз это сравнение, которое от повторения станет только хуже, то я чувствовал себя немножко героинщиком. Если не пишешь каждый день, тебя начинает ломать. А все-таки интересно: действительно Клайд была героинщицей, или Фокс придумал ей такую страшную биографию, чтобы охладить мою страсть? А может быть, сказал просто со злобы? Мне и хотелось, и не хотелось узнать правду. Я хотел любить Клайд без всяких оговорок, без всяких препятствий, любовью такой же чистой, как ее душа.

Мысли о Клайд напомнили мне, что я так и не разузнал ничего о тех ребятах, которые наехали на нашего друга Джонджо из «Единорога». Я, конечно, не сыщик. Н-да, я даже не плодовитый автор. Но я все-таки отыскал в кармане пальто визитку, которую отдал мне Джонджо, и решил попробовать немного пошпионить. Надо же было что-то ответить Клайд, если она сегодня вечером об этом спросит. Я мог бы, конечно, сочинить что-то в ответ. Люди врут постоянно. Только благодаря вранью, они участвуют в большой политике, сохраняют в нерушимости браки и пишут романы. Но все-таки лучше, если вы можете подвесить то, что вы считаете вымыслом, на тонкой ниточке того, что вы считаете правдой.