Книга Секретная агентура - Эдуард Макаревич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кох очень придирчиво ругал меня за то, что я решился просить за девушку не немецкой крови. Кох сказал: «Как вы можете ручаться за нее, у нас было много случаев, доказывающих, что нельзя ни за кого ручаться сегодня». Кох спросил меня, где я служил, в каких боях участвовал, в каком полку, давно ли я знаю девушку, откуда она, почему я о ней не навел предварительные справки в гестапо, где мои родные, в каких городах бывал, где работает мой отец, где мать, специальность, религия. Кох заявил мне, что если за каждую девушку, у которой убит отец, придут просить, то нам некого будет посылать в Германию.
В заключение он спросил меня, как и почему украинцы режут поляков, по моему мнению, кто хуже, поляки или русские, как уничтожить сопротивление поляков и русских одновременно, какого мнения наши офицеры и солдаты о подготовке наступления на Востоке. После подробного расспроса о боях на Востоке, Кох взял карандаш и написал на заявлении Вали: «С получением работы в Ровно согласен. Кох». Заявление Вали он передал мне и предупредил об ответственности в случае, если Валя окажется шпионкой. Снова приветствия, и я удалился, окруженный охранниками. записали мое имя и адрес полевой почты, выпускали меня через другие двери, поздравляли много, даже генерал один пожал руку, затем мы обошли дворец, поблагодарили адъютанта за услуги. Мы вышли, сдали пропуска и уехали в город».
После этого рапорта нашлись люди, обвинявшие Кузнецова в трусости, несостоятельности, добавившие ему переживаний. Понять их можно, если представить их карьерные желания. Но что говорили профессионалы? Вот мнение известного нам Леонида Федоровича Райхмана, которое он много лет спустя высказал писателю Николаю Гладкову: «После неудавшегося покушения на Коха в Центре относительно Кузнецова возникли некоторые сомнения. Кое-кто сгоряча из-за вполне понятного разочарования потребовал чуть ли не ареста Кузнецова, обвиняя его в трусости, а то и в предательстве. Судоплатов прислал ко мне Сташко (заместитель П.Судоплатова. – Э.М.), чтобы обстоятельно поговорить о «Колонисте», которого я знал куда лучше, чем они. В свое время после убийства Кирова я много разговаривал со знаменитой Марией Спиридоновой (лидер партии левых эсеров, известная террористка, возглавившая мятеж левых эсеров против большевиков в июле 1918 года – Э.М.), меня интересовала психология человека, идущего на теракт (разумеется, речь идет о нормальном человеке, а не о полубезумном религиозном фанатике). После разговора с нею я пришел к выводу, что этот человек должен иметь хоть один процент надежды на успех. У Кузнецова никаких шансов на успех при тех обстоятельствах не было. Все это я и объяснил Сташко и еще раз поручился за Кузнецова».
Да, Кузнецов не убил Коха. Правда, узнал немало. Особенно о предстоящем наступлении вермахта на Курской дуге. А не убил потому, что это была бы верная смерть для него и его спутницы при невыполненном задании. Пустое самопожертвование. У собаки, дышавшей за спиной, реакция выше. Шанса не было. Но там, где оставались какие-то доли шанса, он не колебался, он стрелял. Он уничтожил девятерых.
У него хорошо получилась акция возмездия в отношении верховного судьи Украины Альфреда Функа. Четыре минуты ожидал его Кузнецов в подъезде Верховного суда. Стрелял с полутора метров. Три пули мертво впечатались в тучное тело. Функ захлебывался кровью, а серый «Адлер» с Кузнецовым летел к окраине Ровно.
А до Функа были имперский советник финансов генерал Гель, прибывший из Берлина с заданием усилить вывоз в Германию ценностей и продовольствия с Украины; заместитель наместника фюрера на Украине генерал Даргель; офицер гестапо, штурмбаннфюрер Геттель; командующий восточными соединениями оккупационных войск генерал фон Ильген, которого Кузнецов доставил в отряд Медведева; инженерный полковник Гаан, ответственный за связь со ставкой фюрера в Виннице; имперский советник связи подполковник фон Райс; вице-губернатор Галиции доктор Бауэр; начальник канцелярии губернаторства доктор Шнайдер; полковник Петерс из штаба авиации; майор полевой фельджандармерии Кантор. В большинстве своем они были уничтожены или захвачены Кузнецовым по приказу 4-го управления НКВД. Того управления, что начиналось с убийства Троцкого, управления, на счету которого уничтожение гитлеровских наместников на оккупированной территории.
До мельчайших нюансов продумывал он пути отхода с места операции. Каждый раз выстраивал ложный след для гестапо. В случае с Гелем им стал бумажник, якобы случайно выпавший из кармана террориста. Бумажник тот принадлежал видному эмиссару украинских националистов, закончившему жизнь в отряде Медведева. В тот бумажник и вложили сработанное письмо со словами: «Батько не сомневается, что задание будет тобой выполнено в самое ближайшее время. Эта акция послужит сигналом для дальнейших действий против швабов». Расчет был верен. Гестапо схватило тридцать восемь известных деятелей из организации Бандеры и решительно расстреляло их, как те ни клялись в верности фюреру.
Не раз перекрашенные, надежные немецкие автомобили уносили Кузнецова с места свершения акции. «Опель» и «Адлер» словно созданы для проведения спецопераций: форсированная скорость, чуткая управляемость, мощность. Когда похитили Ильгена, в «Адлер» набилось семь человек, вместо положенных пяти, и машина вывезла. Только подвел французский «Пежо», когда на выезде из Львова, после боя с постом фельджандармерии, пришлось бросить машину и уходить лесом.
Это все была техника дела – «вальтеры», «Опели», «Адлеры», ложные следы. А идея дела, его мораль – от строя мыслей и организации чувств. Действовать, и успешно, в городе, наводненном спецслужбами, действовать, когда тебя ищут, стрелять, когда охрана в двух шагах, – для этого нужно быть человеком со стальными нервами, хладнокровным до бесчувствия, работающим, как счетная машина, опережающая противника на ход вперед. Таким и был Кузнецов. Он стал им в тот момент, когда решил для себя главный вопрос: он обречен, он погибнет, но смерть встретит достойно. Если погибать, то во имя идеи. И поэтому в письме к брату в августе 1942 года такое откровение: «Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть знают фашисты, на что способен русский патриот и большевик».
Это не всплеск настроения, а выстраданное, пережитое. В 1930 году ему девятнадцать. И он в отчаянии, что его никак не могут восстановить в комсомоле из-за отца, зажиточного крестьянина, якобы служившего в белой армии (лживый донос!). Он пишет секретарю ЦК комсомола:
«Сейчас, смотри мою психологию, считаю, что ленинец, энергии и веры в победу хватит, а меня считают социально чуждым за то, что отец был зажиточный… Головотяпство и больше ничего. Я с 13 мая 1929 года, когда у нас о коллективизации еще и не говорили, вступил в коммуну в соседнем сельском Совете, за две версты от нашей деревни. А сейчас район сплошной коллективизации. Работаю и сейчас в коммуне… руковожу комсомольской политшколой (!) и беспартийный, обидно. В окр. КК дело обо мне не разрешено, не знаю, долго ли еще так будут тянуть. У нас сейчас жарко, работы хватит, кулака ликвидировали, коллективизация на 88 процентов всего населения. Посевкомпания в разгаре, ремонтируем, сортируем… Знай, что я КСМ в душе, не сдам позиции».