Книга "Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд

Выбираю подходящий момент и, когда птица задирает голову, чтобы проглотить кусок цыпленка, хватаю с ладони остатки пищи и прячу их. Мэйбл смотрит себе под ноги, оглядывается назад, потом переводит взгляд на пол. Куда он делся? Я заставляю ее перейти обратно на присаду. Снова протягиваю цыпленка и отвожу руку. И тут же чувствую ужасный удар. Удар убийцы, но в его силе есть что-то такое, что напоминает мне, что сама я все-таки живая.

Да, я была жива, но измучена. Мне казалось, что меня смастерили из шерсти. Серой шерсти крупной вязки на больном остове из костей. Выноска птицы сопровождалась стрессами, требовала бесконечной бдительности и вконец меня измотала. По мере того, как ястреб становился все более ручным, я, наоборот, дичала. Страх оказался заразительным: непрошеный, он возникал всякий раз, когда к нам приближались люди. Я уже толком не понимала, бьется ли птица от испуга перед тем, что увидела, или это ей передался мой ужас. Во время наших прогулок произошло и кое-что еще. Мы стали невидимыми. Прохожие не останавливались, не смотрели на нас и даже не бросали в нашу сторону косые взгляды, как будто мы были призраками. Или они. Я вспоминала тех ястребов-тетеревятников, которых видела ребенком, глядевшим на зимний пейзаж из мира, в котором живу сейчас. И ночью дома я стояла у окна и смотрела на уличный свет, прижавшись лбом к раме и чувствуя слабое постукивание летнего дождя сквозь стекло и лобную кость.

Все нас видели. Конечно, видели. Женщина, гуляющая по парку с большим кровожадным ястребом на кулаке и озирающая все вокруг таким злобным взглядом, едва ли может остаться неприметной. Все нас видели. Просто делали вид, что не замечают. Но некоторым хватало смелости не отводить глаза. К примеру, на следующее утро, стоя под мелким дождичком и рассматривая движущуюся по парку флотилию зонтиков, я замечаю человека, который остановился у ограды метрах в пятидесяти от нас. Его руки спокойно лежат на деревянных перилах, и у него такое бесстрастное выражение лица, как будто он смотрит не на нас, а на пасущихся лошадей. Я подхожу и здороваюсь. Он говорит, что родом из Казахстана, завязывается разговор о моем ястребе, о казахских сокольниках беркутчи, которые тысячи лет охотятся верхом с беркутами. Он говорит, что никогда не видел беркутов, потому что живет в городе. В Алматы. Спрашивает, есть ли у моего ястреба клобук. Я даю ему посмотреть. Он вертит клобук в руках, одобрительно кивает, оценив работу, потом возвращает его мне. Только после этого мы, как положено, представляемся друг другу. Мужчину зовут Канат. Он интересуется, собираюсь ли я охотиться с ястребом. «В сельской местности, в нескольких километрах отсюда», – отвечаю я. Кивнув, он внимательно вглядывается в Мэйбл, но очень долго ничего не говорит. Потом раздвигает пальцы на деревянных перилах и, не отрываясь, смотрит на свои руки и манжеты коричневой кожаной куртки. «Я скучаю по родине», – наконец произносит он.

Вскоре после его ухода перед нами тормозит велосипедист и вежливо просит разрешения посмотреть на птицу. Он до абсурдности красив. Прическа, как у Антонио Бандераса, дорогая спортивная куртка и титановый велосипед в бусинках дождя. Парень с восторгом любуется моей Мэйбл. «Она красивая», – говорит он. Пытается подобрать другое слово, но так и не находит. Приходится остановиться на «красивой». Повторяет его опять. Затем снова и снова благодарит меня за птицу. «Так близко! – объясняет он. – Я никогда не видел ястреба так близко». В Мексике он видел только диких ястребов, да и то издалека. «Мне нравится на них смотреть, потому что они…» И он делает жест рукой, как будто поднимая что-то в воздух. «Свободные», – подсказываю я. Он кивает. Киваю и я. И с удивлением задумываюсь над тем, что у некоторых людей ястреб на руке незнакомки вызывает желание поговорить о сокровенном, сделать признание, позволяет вспомнить родной дом, высказать свои чувства и надежды. Еще я понимаю, что за все дни, что я гуляла с Мэйбл, к нам подходили и заговаривали со мной лишь те, кто выпадает из жизненной рутины, – дети, подростки-готы, бездомные, студенты-иностранцы, путешественники, пьяницы, люди, приехавшие в отпуск. «Мы с тобой теперь не такие, как все, Мэйбл», – говорю я, и эта мысль не кажется мне неприятной. Однако мне стыдно, что мои соотечественники люди замкнутые, что они все спешат куда-то, что идут мимо, не оглядываясь, что не высказываются, не спрашивают, не интересуются ничем странным, особенным, далеким от обыденности.

У меня ликующее, праздничное настроение. Сегодня Мэйбл пролетела больше метра со спинки стула в гостиной и села мне на кулак. «Великолепно! – говорю я ей. – Теперь пора погулять. Давай я тебя познакомлю с детьми моей подруги. Ты им понравишься». Через несколько минут я уже стучу в дверь, и мне открывает муж подруги. Мэйбл вздрагивает. Я тоже. Когда-то этот человек повел себя со мной крайне грубо. Но что поделаешь! Не будем обращать внимания. Может, тогда у него было плохое настроение. Простить и забыть. Но подруги нет дома. Стоя в дверях, я рассказываю о ястребе ее мужу. О том, какого птица возраста, пола, вида, как ее зовут. Говорю о своих опасениях, что ее дрессировка станет изматывающим противостоянием, о котором я прочитала в книге «Ястреб-тетеревятник».

– Но меня ждал потрясающий сюрприз, – продолжаю я. – Не было никакого противостояния. В чем, конечно, не моя заслуга. Она на редкость спокойная птица.

Склонив голову набок, мужчина улыбается.

– Ну, – говорит он, – видно, все дело в гендере.

– В гендере?

– Да. Вы женщина, она тоже женского пола. Конечно, вы должны поладить.

Похоже, он совсем не шутит. Смотрю на его согнутую руку на дверной раме и чувствую, как кровь ударяет мне в лицо. Он издевается. Впервые за несколько недель ястреб улетучивается из моих мыслей, и какая-то часть моего сознания выдает одну четкую и непроизносимую фразу: «Ну и засранец!»

Значит, он считает, что, раз я дрессирую самку ястреба, между нами есть какая-то чисто женская связь? Какого черта! Мы, слава Богу, особи разных видов.

– Не думаю, что это влияет на поведение моей птицы, – говорю я, улыбаясь. Сдержанно улыбаясь. Это не улыбка, а сплошная видимость. Маска, прикрывающая желание убить. С колотящимся от ярости сердцем ухожу домой. И уже у себя, пересадив Мэйбл на присаду, собираюсь с мыслями. Гнев прошел, и теперь меня охватывает изумление. Сняв с полок все сокольничьи книги, складываю их стопкой на пол и сажусь по-турецки рядом с птицей. «Итак, Мэйбл, – обращаюсь я к ней, – ястребы-тетеревятники – птицы для мальчиков, правильно? Посмотрим, что сказали о тебе эти мальчики. Беру «Соколиную охоту для вас» Хамфри ап Эванса и читаю: «Она урчит и щебечет, обращаясь к хозяину, трется об него головой. Но она гордая, дикая и прекрасная: ужасно бывает наблюдать за ее гневом. Иногда бывает угрюмой и мрачной».

Гм.

Потом открываю Гилберта Блейна и читаю о ее «специфическом и несколько угрюмом характере». «Она может так настроить себя, что станет вредничать непрестанно, – объясняет он, – доведя вас до такого состояния, что захочется свернуть ей шею». А это у Фрэнка Иллингворта в книге «Соколы и соколиная охота»: «Не существует более упрямой птицы, чем ястреб-тетеревятник! Кажется, ее единственная цель в жизни – это довести хозяина до белого каления». «Все это очень сомнительно, Мэйбл», – говорю я. Перехожу к сокольникам-викторианцам. Чарлзу Хокинсу Фишеру «не нравится ни эта птица, ни ее ближайшие родственники», а согласно Фримену и Салвину, «тысячу раз обидно, что обучение птицы столь далеко от дружественного; оно по-настоящему угнетает».