Книга Суламифь. Фрагменты воспоминаний - Суламифь Мессерер

– Нельзя ли получить аудиенцию у товарища Меркулова, заместителя народного комиссара, по личному вопросу?

Секретарь довольно охотно пообещал это устроить.

– Только, если можно, пойду не я. Моя сестра пойдет… она лучше знакома с делом.

Бедный мой брат, герой на сцене и робкий в жизни… Да, нам было чего бояться, скажу я вам.

И вот балерина в кабинете Меркулова. На улыбчивом, чуть ли не галантном человеке ладненько сидел китель цвета хаки с накладными грудными карманчиками. Густая шевелюра, величественная стать. Всеволоду Николаевичу Меркулову, правой руке Берии, оставалась тогда всего пара-тройка лет до поста наркома госбезопасности СССР.

И еще довольно долго до пули в затылок. Его расстреляли в 1953-м. Российская историография до сих пор не знает, в какой реестр его с Абакумовым и Берией занести: извергов, пыточников и насильников или столпов атомного развития СССР…

На меня Меркулов посматривал липким, раздевающим взглядом, но рук не распускал.

– Видел вас на сцене, – очень медленно, почти по буквам произнес он. Я продолжала причитать: младенец-то не виновен. Ведь законы у нас гуманные…

Выслушав рассказ о мытарствах Рахили, Меркулов неожиданно молвил веско:

– Примем меры. Сможете поехать, перевезти сестру. Будет дано указание.

И действительно, стряслось невероятное: сестре заменили восемь лет трудовых лагерей на восемь же лет вольного поселения в пределах Казахстана, а именно – в Чимкенте.

Помню, мне тогда пришлось отклонить приглашение на Декаду российского искусства в Минске, за участие в которой обещали дать звание Народной артистки Белорусской ССР. Сейчас смешно, а в те времена это представлялось важным.

И снова я сменила коммуналку в Щепкинском на мягкий вагон поезда Москва – Казахстан.

…Моя мечта осуществилась. Раскрылась калитка проходной лагеря в Акмолинске, и оттуда, из зоны, выбежал, как мне показалось, почему-то очень толстый Азарик, которому было год и семь месяцев.

Трудно описать те чувства, что я испытывала, подхватив подбежавшего Азарика на руки…

Какой тогда поднялся женский плач! По сей день я помню этот страшный вой в степи тысяч невольниц-матерей. Как кричали они, женщины-жертвы, по ту сторону проволоки!

Стало ясно, почему Азарик – кожа да кости – выглядит таким толстым. Он весь шуршал. Под курточку ему напихали десятки писем – узницы пытались нелегально переправить их на волю.

Конвоир это заметил и, тщательно обыскав ребенка, изъял весточки. Оказалось, правда, не все. Одно письмо, засунутое за подкладку, мы потом обнаружили.

Забрав сестру и племянника из лагеря, я доехала с ними на грузовике до акмолинской железнодорожной станции, чтобы наутро отправиться в Чимкент.

Вечером решили размять ноги, прогуляться. Ра с Азариком дышали – не могли надышаться первым воздухом куцей свободы. Помню, я достала из сумки помидорчик, с трудом довезенный из Москвы. О существовании овощей Азарик не знал. Взял этот красный шарик слабенькой, прозрачной ручонкой и интуитивно – в рот.

Идем дальше – стоит уличный фотограф. При огромном, на треноге, сундуке-фотоаппарате.

– Давай, – сказала я, – снимем Азарика и фото сразу пошлем нашим.

Фотограф долго бился над выражением лица. Так, мальчик, повернись, эдак, мальчик, улыбнись. Заплатила фотографу, дала адрес – будь другом, говорю, вышли снимки незамедлительно, родня заждалась.

Когда вернулась в Москву, родные почему-то воззрились на меня печально.

– Что такое? – спрашиваю. – Что стряслось?

– Да ведь Азарик-то наш одноглазый…

Так его тот станционный умелец изобразил…

В Москве я решила, что просто обязана доставить по адресу письмо, найденное в курточке Азарика. Когда я постучала в дверь квартиры на Гоголевском бульваре, мне подумалось о той стрелочнице, которая подобрала с путей и отослала весточку Рахили. Открыла мне старушка, по всей вероятности мать заключенной. Я передала ей письмо, шепотом предупредив: никто не должен знать, как оно к ней попало, иначе может в первую очередь пострадать ее дочь, и тут же ушла. Вообще, в то страшное время люди научились держать язык за зубами. Я, например, никому не говорила в театре о своих поездках в Казахстан.

Но это я забегаю вперед. А тогда, на станции в Акмолинске, мне разрешили переночевать с Азариком в какой-то избушке, Рахиль же увели под стражу: вольное поселение – отнюдь не воля.

Ту ночь я хорошо запомнила. Клопы сыпались на нас сверху градом. Будто кто-то собрал самых отборных, упитанных особей в мешок и вытряхивал их на наши головы.

Всю ночь я не гасила свет. Смахивала клопов с бледного, истощенного личика Азарика, давила их, сметала в угол. Интересный авангардистский танец можно бы поставить: балерина против полчищ насекомых… А в те часы думала я о том, что сестре в лагерном бараке, наверно, приходилось вести подобные баталии еженощно.

Утром распоряжение:

– Вы, гражданка орденоносец, поедете в Чимкент, ясное дело, мягким, – обрадовал меня некий начальник. – Но вот сестрица с ребеночком, она, уж как положено, – заквагоном.

То есть закрытым вагоном для скота, в которых перевозили заключенных. И заняло бы это месяц. А Азарика прохватил страшнейший понос.

– У ребенка дизентерия. Он умрет! – совершенно взбесилась я. – Если с ним по дороге что-нибудь случится, вам отвечать! Кто здесь у вас всем управляет?! Дайте мне с ним поговорить. У меня указание довезти ребенка живым!

Видели бы меня тогда поклонники моих изящных па на сцене Большого. Я сама не представляла, что способна на подобный вызов властям, да еще тюремным. По сути, потребовала книгу жалоб у ворот преисподней. Для стражей это было, видимо, в диковинку. Мне дали телефонную трубку.

Когда я размышляю теперь над тем, как мне удавались подобные немыслимые по тем временам вещи, то склонна относить это на счет моего отчаянного стремления не упустить ни одной возможности, использовать любой шанс, ухватиться за любую соломинку, чтобы спасти родных.

Если верно утверждение, что береженого Бог бережет, то Он, Бог, наверно, и дерзает вместе с дерзким. Кто знает, испытай так на моем месте судьбу кто-то другой, у него тоже, возможно, получилось бы.

На том конце провода оказался начальник головного казахстанского лагеря Долинка по фамилии Монарх. Ничего себе фамилия! Вполне соответствует его абсолютной власти.

– Товарищ Монарх, – выговорила я диковатое словосочетание, – ребенок, по сути, при смерти!

И намекнула тюремному монарху: раз уж мне дали разрешение перевезти мать и дитя на вольное поселение, это не случайно. Кое-кто на самом верху, видимо, заинтересован в их относительном благополучии, блефовала я. Вы, надеюсь, поняли?

Монарх понял.