Книга Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

Папа – совершенно невообразимый, какой-то термоядерный жаворонок. Он, до краёв наполненный жизнью и готовый к самым решительным подвигам, легко вскакивает с постели в самую немыслимую рань, поэтому ему абсолютно непонятно, как это кто-то имеет глупость вяло валяться в кровати, когда мир напоён упругой утренней энергией.

Ему ничего не стоит в шесть утра, в самый сладкий час сна, распахнуть дверь в мою комнату и бодро рявкнуть:

– Спишь, что ли?

И это притом что папа прекрасно знает – встаю я в семь!

Но он это не со зла и не от вредности. Утром его переполняет божественная прана, и папе обидно источать её в одиночестве. Отсюда и партия пуза. Изо всех сил удерживая себя от того, чтобы не поставить семейную заставу в ружьё сей же миг, папа всю свою энергию вкладывает в барабанную дробь по вышеозначенной части тела.

Вообще, мой папа – удивительное создание. Уместнее всего сравнить его с огромной, заботливой наседкой. Он раскидывает свои крылья над малым и большим кругом своей семьи и друзьями и бдительно следит, всё ли у всех в порядке, всего ли всем хватает…

Произвести денежные вливания в бюджет нуждающихся семей, помочь купить недвижимость, оплатить лечение – это всё папа. Папа следит недрёманым оком за состоянием окружающих и безумно гордится тем, что высшие силы выбрали его на эту роль, позволив и успешно зарабатывать, и разумно перераспределять деньги.

КАК ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ

Свою избранность папа ощутил ещё в раннем детстве, когда шестилетним деревенским пацаном играл с бабкой Апросей. Бабка Апрося – сестра папиной бабушки Наташи. Она приходила к ним в гости ранним летним вечером – кругленькая, уютная, смешливая, с коричневым морщинистым лицом и одиноким зубом в вечно улыбающемся рту.

– Ну, Серёжа, – начинала она, – играть-то будем?

– Будем, – солидно отвечал Серёжа.

– Запамятовала я, – притворно сокрушалась Апрося, – кем ты, давеча говорил, работать-то будешь, когда большой станешь?

– Лётчиком же, опять ничего не помнишь, совсем старая стала!..

– Лётчиком, лётчиком, как жа, как жа, вспомнила! – обрадованно хлопала себя по круглым бокам бабка. – Давай, Серёжа, в самолёт-то садися, садися, – и подталкивала маленького папу к деревянным яслям, наполненным сеном.

Папа прыгал в ясли, усаживался, подогнув ноги, у самого торца, начинал крутить воображаемый штурвал и гудеть по-самолётному.

– А мине-то прокатишь? – вкрадчиво спрашивала Апрося.

– Да садись! – небрежно махал рукой папа.

Бабка Апрося, задрав юбку, с шутками и прибаутками лезла в ясли.

– Апроськя! Чаво удумала! – ругалась бабушка Наташа. – Слезай, бесстыжая!

– Наташка, отвяжись! – кричала бабка Апрося, и, чтобы отвлечь сестру, вдруг смотрела поверх забора, делая испуганное лицо: – Глядай, Сашка-то ваш сел на свой чертогон и помчалси, как молонья!

Бабушка Наташа заполошно срывалась и убегала удерживать старшего внука от катания на мопеде, а бабка Апрося заливисто хохотала, радуясь, что так ловко спровадила сестрицу, и начинала серьёзный разговор.

– А ты, Серёжа, чаво в лётчики-то, а, подаёсси?

– Дак… платят же много, баб Апрось, забыла, что ли?

– Какая ж у лётчика получка-то, Серёжа, а?

– Да двести рублей, баб Апрось, – со знанием дела отвечал папа.

– Двести-и-и… – ахала Апрося, живущая на колхозную пенсию в шесть рублей. – Да куды ж ты такие деньжищи девать-то будешь?

В мечтах о деньжищах они уже сидели рядком в яслях, свесив босые ноги через бортик.

– Ну, перво-наперво, – обстоятельно загибал палец папа, – бабушке Наташе и дедушке Мише – десять рублей!

Дальше шло распределение всем многочисленным деревенским родственникам – дядьям, тёткам, двоюродным и троюродным братьям… Баба Апрося и папа старательно загибали пальцы на четырёх руках, отнимая от папиного будущего дохода по десятке.

Когда деньги иссякали, Апроська коварно спрашивала:

– Ну а мине-то, мине-то, Серёжа, неуж ничаво не отделишь?

– Тебе-то, тебе-то я, уж конечно, – с жаром любовно говорил папа, но при общем подсчёте всё равно получалось, что на бабку Апросю денег не хватает.

Эта игра дежурно заканчивалась папиным рёвом. Не в силах отнять обратно деньги ни у кого из родственников, чтобы поделиться ими с Апросей, маленький папа становился багровым, как переспелый помидор, и расстраивался на целый вечер. Тогда на рёв прибегала бабушка Наташа, изгоняла коварную Апроську, подтирала папины сопли подолом собственной юбки и поила его парным молоком.

Сам папа никогда на Апросю обиды не таил. Из плодотворных бесед с ней он сделал один очень полезный вывод: чтобы хватало всем родственникам, надо зарабатывать больше. Чем и стал руководствоваться всю последующую жизнь.

КОМУ, КОГДА И СКОЛЬКО

У папы уже давно и обстоятельно решены вопросы, кому, когда и сколько. У него своя система ценностей, понятий о добре и зле, о лишнем и необходимом, поэтому с недрогнувшей физиономией он проходит мимо цыган-попрошаек, но одинокая бабушка в метро всегда получит щедро и от души.

Папа всегда оделяет здоровенных ребяток с синими лицами, толкущихся на обочине Тверского бульвара перед магазином «Армения» с картонками «на бухло» и «на опохмел», и каждый раз объясняет маме, сидящей вместе с ним на переднем сиденье автомобиля, как с неопохмелившимся человеком может произойти «нечто страшное». Мама и не уточняет что. Она привыкла.

Однако как-то раз, в Париже, выходя из церкви Святой Мадлен, папа боковым зрением уловил копошение на лестнице и невнятную французскую речь. Вероятно, что-то вроде «же не манж па…» и далее по тексту. Папа, вельми понеже, языками не владеет, поэтому строго сказал по-русски:

– Нету денег!

И услышал в ответ на том же чистом русском изумлённое:

– Русские – и денег нет?..

Мы оглянулись. На паперти стоял такой же, как на Тверском. Только без картонки.

Денег папа не дал. Интересуюсь почему. Папа разражается высокой речью, из которой следует, что данный субъект – паршивая овца в стане благородных парижских клошаров.

– Не можешь исповедовать идеологию идейного нищенства – нечего во Францию соваться, – подытоживает он.

– Он русский, папа, – пытаюсь разбудить сострадание к соотечественнику я.

– Тем более нечего. Россию позорить. Всё, разговор окончен, – обрывает он.

НА ТО МЫ И РУССКИЕ

Почему-то очень трепетно за границей папа охраняет свою русскую сущность. В чём это выражается? А вот в чём.

Бродим мы, например, по нескончаемым залам Лувра. Мама безмолвно замирает перед шедеврами мировой художественной культуры, а папа, сдвинув брови и заложив руки за спину, сердито меряет шагами паркет.