Книга Крузо - Лутц Зайлер

Эд пробежал глазами первую строчку и мгновенно сообразил, что декламировал Тракля. Вечером распределения читал Тракля, выставил себя на посмешище. Он медленно опустился на табурет перед столиком, от которого по-прежнему веяло печалью Черной Дыры. До этой секунды от возбуждения его память была отключена. И вот все разом возникло перед глазами. Речь Крузо, собственное пьянство, появление доктора Ц. – он спасовал. Декламировал Тракля. И таким манером отделался от потерпевших крушение, от их милого, беспомощного облика, от запаха солнца и плавника. Эд обхватил рукой свой член, стиснул; н-да, сущий скандал.

С того первого мая больше года назад он ни к кому не прикасался, даже не думал об этом – запрещено. Это позорило искалеченное тело, причиняло пострадавшей страдания, бередило ее раны, и как раз туда он вторгался, конечно же зная, какое это безумие, но ведь невозможно, попросту невозможно…

Уже смеркалось, когда к нему в комнату вошел Крузо, сдержанно, но без колебаний. Его стук означал, что дверь открылась, словно по-настоящему он в разрешении не нуждался, да и Эд нисколько не возражал. Он сидел у своего вонючего стола, неловко опершись на низкую столешницу, где лежала фотография, а рядом – гермесовский ежедневник (приготовленный для дневниковой записи) и стихотворение, освещенное лампой. Два-три плавных шага, и Крузо сел на кровать.

– Ты работал.

– Просто кое-что читал.

– Ты работал, а я… опять ничего толкового не делал.

– Я бы так не сказал. – Эд положил руку подле стихотворения. Крузо молчал, Эд смутился. Смотрел на корявые сосны на бланке, на преувеличенное изображение их попытки противостоять шторму, который словно бы со всей мощью задувал от начала строки.

В стихотворении говорилось о генерале, который уходил, волей-неволей покидал семью, посреди званого обеда, вероятно поминок. Пряжкой ремня он ненароком задел полупустой бокал; стихотворение старалось передать движение встающего из-за стола генерала. У Крузо бокал был кубком, этаким граалем, если Эд правильно понял, а пряжка ремня – стальной портупеей. От прикосновения пряжки грааль завибрировал, наполнился прощальной музыкой. Каждая строка пронизана этой музыкой, а стало быть, и ее безупречно чистым выражением. Но вообще, стихотворение показалось Эду искусственным и старомодным, его раздражал высокопарный стиль, нарочитый выбор слов под старину, и с первой же секунды он испытывал неприязненное удивление. Совершенство формы отдавало гротеском, смехотворностью, было по-своему превосходно, но не на месте. Под конец речь зашла об оставленных детях генерала, брате и сестре, без сомнения здесь сквозила некая глубинная связь. Напоследок образ сестры, точно икона, парил над сценой. Стихотворение безусловно напоминало о неумолимости власти (так его и прочтут – как критику системы, опасную, запретную), но одновременно его переполняла странная меланхолия, которая, по ощущению Эда, выражала прямо противоположное: тоску по генералу.

– Завидую, Эдгар, твоему здешнему покою, сам-то я…

Крузо откинулся назад, скрестил ноги, словно так удобнее ждать завершения фразы. Большое, стройное тело, ясные индейские черты. Краем глаза Эд рассматривал лицо Крузо, во всяком случае пытался. Близость Крузо каким-то образом захватила все его мысли и чувства, и ему не удавалось воспринимать его по-настоящему. Король «Отшельника» (а может, и всего острова) положил ему на кровать собственное, написанное на машинке стихотворение.

Крузо глубоко вздохнул и начал обстоятельно, причем невероятно взволнованно извиняться, что не вытерпел у себя в комнате. А надо бы, чтобы «наконец закончить сборник». Вместо этого «опять бессмысленно шатался по округе». Затем он принялся описывать ночную жизнь на острове, рассказывал простенькие истории о запрещенных кострах, скверных гитарах, сексе в дюнах с малолетними дочками отпускников («их слишком уж оберегают, ну, ты знаешь, о чем я») и всяком-разном любовном соперничестве между сезами и туристами – странно неуклюжая проза, никак не вязавшаяся с хотя и старомодным, но изысканным, почти аристократическим языком стихотворения, лежавшего перед Эдом на столе.

«Пестрая островная жизнь» – так говорил Крузо, с трудом сдерживая презрение. От «загустевшей старообразной моложавости вспомогательных работников и сезов» и их «дурацкой восторженной болтовни о море» он перешел к их «наивности и неспособности думать хотя бы на шаг вперед». Взгляд застыл, устремился на дверь, словно в следующий миг он ринется вон, в ночь, на пляж, чтобы призвать к ответу кое-кого из «этих наивняков», как он их называл.

В замешательстве Эд взял в руки стихотворение и начал задавать простенькие осторожные вопросы насчет машинки и бумаги. Вполне естественные вопросы для людей, привыкших пользоваться пишущей машинкой. Крузо вынырнул из своей тирады и извинился за двуцветную ленту, другой-то нет («лента для машинок в дефиците, ты же знаешь…»), поэтому у некоторых букв «кровавые шапки». Эд описал Крузо способ – надо признать, весьма непростой, – который позволял растянуть в ширину узкую ленту портативных машинок. Крузо кивнул. Потом они назвали друг другу несколько журналов, подходящих, как выразился Эд, «для таких текстов», так называемый самиздат, в городах покрупнее подобных журналов уже много лет было как грибов после дождя.

– С этим я еще подожду. Сперва надо закончить сборник, – сказал Крузо. В конце концов стало ясно, что до сих пор он никогда всерьез не думал о публикации и что Эд действительно первый, кому он кое-что показал.

– Итак, в первую очередь мне бросилось в глаза…

Эд был тронут доверием Крузо, но пока что не знал, куда бы направить свое замечание. В голове мелькнули несколько фраз из семинаров, трепотня об особенной музыкальности, неповторимый звон грааля и так далее.

– Я с удовольствием прочту сам, – перебил Крузо.

Он взял листок обеими руками, осторожно и бережно, словно не был уверен, сколько тот весит. Спина распрямилась, затылок расширился, точь-в-точь как если бы он собирался приступить к работе в «Отшельнике», с той мнимо безмятежной сосредоточенностью, которая выражала уважение к ситуации и казалась подходящей, чтобы растолковать покладистому судомою вроде Эда мир как конкретную задачу.

Тихо и монотонно, слегка медлительно, при этом излишне акцентируя определенные слоги, он декламировал строчку за строчкой. Читал стихотворение с тем странным выговором, какой Эд последний раз слышал на похоронах земноводного. В конце каждой строки – продолжительная пауза, пожалуй чересчур долгая, во время которой слышался лишь рокот далекого прибоя, так отчетливо, что Эд различал каждую набегающую на берег волну, и Крузо в конце строки тоже слушал шум прибоя. Затем он вступал опять, но это не было новым вступлением – оказывается, все продолжало висеть в воздухе, удержанное напряжением его широкого, волосатого торса и остановленное слегка выпяченным вперед подбородком.

Тремя строфами дальше Эд, завороженный, очутился в плену декламации. Та же образцовая сила, что исходила от личности Крузо, когда он промывал стоки или тащил к дровяному складу охапку плавника, захватила и преобразила стихотворение, а в итоге получилось единственно возможное – да, стихотворение было безошибочно верным. Оно целиком и полностью отвечало личности Крузо, то есть говорило его словами, имело собственную интонацию. Единственно возможное стихотворение.