Книга Счастье - Наталья Ключарева

– Ты такой красивый! – крикнула я, надеясь, что волны меня заглушат.

– «Месье так красив», – насмешливо откликнулся ты.

Осмелев, я выбралась из воды, встала на гладкий камень рядом с тобою и спросила:

– Я по-прежнему могу говорить, что хочу?

– Говори, конечно.

– Я так мечтала все это увидеть! И Париж, и море. И вот мечта сбылась… А я ничего, кроме тебя, не вижу и не хочу видеть! Я думала, может, это из-за грима, из-за роли, такая специальная актерская харизма, понимаешь? Но вот сейчас ты стоишь – без крыльев, без краски, – просто стоишь и смотришь на волны, а я не могу оторвать от тебя глаз. И готова всю жизнь вот так простоять по колено в воде, глядя, как ты…

– Мы хотим завтракать! – завопили мальчишки, наскакивая на нас с двух сторон, как охотники на дичь.

Ты улыбнулся поверх их мокрых макушек. Такой улыбкой, что мне захотелось взлететь.

Раннее утро, городок спит. В крошечной булочной свет уже включен, хозяин расставляет стулья. Увидев нас, он машет рукой:

– Заходите!

– А мы думали, вы еще закрыты.

– Вы правы. Но накормить голодных – святое дело. Кофе только что сварился. Я как раз собирался завтракать.

Помогаю ему накрывать на стол. Мальчишки уже впились в круассаны. Ты берешь у меня из рук чашки.

Хозяин качает головой:

– Это прекрасно. Как вы смотрите друг на друга. Как будто вы совсем одни, кто бы ни был рядом. Люблю влюбленных. Хорошо, что вы зашли. Теперь весь день буду чувствовать себя молодым.

– Месье совсем не стар.

– Не отвлекайся, деточка. Тебе сейчас ни к чему какой-то месье… Вы уже нашли, где остановиться?

– Мы хотели взять напрокат палатку.

– Отличная мысль, мой мальчик. Пойду посмотрю, не сгнила ли на чердаке старая палатка Франсуазы. Моя дочь. Ей теперь не до романтики. Вышла замуж за раввина и рожает как проклятая. Я даже не могу запомнить имена всех этих детей…

Завтрак закончен, палатка и даже два спальника найдены. А он все не отпускает нас.

– Может, еще что-нибудь? Принять душ? Переодеться?.. Не во что? Как это прекрасно! Подожди, я принесу тебе свитер Франсуазы, ей все равно уже никогда в жизни его не натянуть, а ночью на берегу прохладно… Хотя о чем я болтаю, старый балбес! Вы точно не замерзнете… Ну, может быть, проверить почту, сообщить родителям, что вы живы…

– Нам некому писать, – отвечаешь ты, беря меня за руку.

– Постой. Если можно, месье, я бы хотела отправить письмо сестре.

Не могу зайти в свою почту, нет русских букв, чтобы набрать пароль.

– Пиши с моего ящика, адрес помнишь? – предлагает хозяин. – Не смущайся, тут ничего личного, сплошные фотографии младенцев…

Пишу на адрес Алеши, он проверяет почту чаще, чем раз в году.

«Дорогие мои! Надеюсь, у вас все хорошо. Я счастлива. Мы были в Париже, а сегодня приехали к морю. Мои рисунки взяли на выставку и даже заплатили гонорар. Но это все мелочи. Главное, я совершенно безумно влюблена! И кажется, это немного взаимно… Петька с Пашкой шлют вам привет, они уже выучили пару французских ругательств и легко находят общий язык с местными детьми. Вся прежняя жизнь кажется сном. Кроме вас, конечно… Сорок тысяч поцелуев. Ваша сумасшедшая сестра».

Весь день был наполнен шумом волн, ветром, детским визгом и нашим молчанием. Свитер Франсуазы пришелся как нельзя кстати. Потому что ты снова был далеко. Все смотрел и смотрел на море. Но когда я подходила, делал усилие и возвращался.

– О чем ты думаешь?

– Вот прямо сейчас? Вспоминаю историю, которую слышал от уличного музыканта из Аргентины. Об одной женщине-поэте, очень популярной там у них. Она была молода и красива. И талантлива. А потом узнала, что безнадежно больна. И она вошла в море и не вернулась… Он пел танго, посвященное ей. Там бесконечно повторялось ее имя. Будто кто-то стоит на берегу и окликает, окликает, уже не надеясь на ответ…

– Как ее звали?

– Не помню. Какое-то красивое имя, где много гласных. Как твое. Которое так удобно кричать на ветру или петь.

– Как ее звали, твою любимую, которая умерла? О которой ты все время думаешь…

Спросила и тут же пожалела об этом: так помертвело твое лицо. Ты перестал дышать.

– Вдох, – сказала я тихо, кладя ладонь тебе на грудь.

Ты послушно вдохнул. Выдохнул. Снова набрал воздух – и вдруг произнес пересохшими губами, будто долго шел через пустыню и все-таки дошел:

– Мария.

После этого ты до вечера не произнес ни слова. Я тоже молчала, слишком напуганная той пропастью, куда неосторожно заглянула. Мы уходили в город за едой, возвращались, снова уходили, чтобы купить краски, которые так и остались нераспакованными, а ты все стоял на берегу, где начинались волны и кончалась земля, словно никак не мог решиться, куда тебе ступить: вперед или назад.

– Он статуя, – понимающе говорил Пашка.

– Какая-то дурацкая игра, – ворчал Петька.

Они уснули рано, надышавшись соленым воздухом, накупавшись до синевы, наевшись своих любимых булочек… Я сидела у входа в палатку и пыталась рисовать. Кажется, впервые я услышала, как ты подошел, и не вздрогнула. Ты сел у меня за спиной и сразу начал говорить, будто боялся передумать. И каждый раз, когда я хотела обернуться, мягко разворачивал мою голову обратно, лицом к морю.

– Ее звали Мария. И она тоже была молодой и очень красивой. Она была живой. Самой живой из всех, кого я знал. Быстро ходила – мне приходилось бежать, чтоб успеть за нею. Громко говорила. У нее всегда были горячие руки, и даже в мороз она не надевала шапку и не застегивалась. И зимой, и летом с ее лица не сходили веснушки. Мягкие темно-пепельные волосы, которые я так любил перебирать, засыпая, начинали виться, когда она влюблялась.

А это случалось часто. Особенно почему-то в ноябре, когда всем на свете хочется забиться в нору и спать. Она, смеясь, говорила, что так борется с темнотой.

Она была легкой. Легко знакомилась, легко загоралась, а потом так же легко уходила, без слез, без мучительных метаний.

Просто в один прекрасный день брала меня за руку и говорила: «Пойдем, малыш. Это опять не он».

И мы шли в кафе, даже если было совсем туго с деньгами. Она заказывала себе водку, а мне – горячий шоколад. Мы чокались, и она торжественно произносила: «Ну, за вашу и нашу свободу!» И больше мы о «нем» не вспоминали…

Я почти не помню своего отца, только его вещи, летящие в распахнутое в ночь окно. Одна рубашка зацепилась за ветку и долго потом висела, так беспомощно и бесстыдно, что было больно смотреть.

К счастью, мы скоро уехали оттуда. Мы вообще часто переезжали: Одесса, Питер, Париж… Она любила повторять: «Запомни: мы – кочевники. У нас два дома: весь мир и ты сам».