Книга Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо - Сергей Цветков

Утихомирил Давыда Игоревича только второй съезд старших князей, собравшийся 30 августа 1100 г. в Уветичах (Витичеве). Вызванный на «поряд» Давыд не осмелился ослушаться258. На съезде он не смог сказать ни слова в свою защиту и покорно выслушал приговор, который Святополк, Мономах и Святославичи (Давыд и Олег) вынесли, посовещавшись отдельно от него («и не припустяху его к собе, но особь думаху о Давыде»). Решение старшей «братьи» гласило: «Не хочем ти дати стола Володимерьскаго». Вместе с тем решено было не «имать» Давыда и не «створить» ему никакого «иного зла». Владимир-Волынский был отдан Ярославу Святополчичу, а Давыд должен был удовольствоваться горсткой мелких западных городов (Бужск, Острог, Дубно, Чарторыйск, Дорогобуж), переданных ему Святополком, и денежной компенсацией в 400 гривен, выплату которой разделили между собой Мономах и Святославичи. Ростиславичам предложили владеть сообща Перемышлем, где до сих пор княжил один Володарь. Василько, однако, не согласился уехать из Теребовля, и Ростиславичи остались сидеть каждый в своей волости.

Съезд в Уветичах принес Русской земле долгожданный внутренний мир. Давыд Игоревич больше не испытывал судьбу и безропотно просидел в Дорогобуже до конца своих дней (он умер в 1112 г.). Правда, с западных окраин Руси и впоследствии то и дело доносилось бряцанье мечей, однако большой опасности для княжеского союза в этом не было. Так, в 1101 г. безместный племянник Святополка Ярослав Ярополчич «затворился» от своего дяди в Берестье. Но с этим изгоем справились без большой войны. В том же году Святополк привел его в оковах в Киев. Освобожденный по просьбе духовенства, Ярослав совершил побег, снова был схвачен на польской границе и умер в заточении в 1102 г.

Продолжалось также и уже ставшее традиционным соперничество волынских князей с галицкими Ростиславичами. Вражда между ними вспыхнула с новой силой сразу же после того, как Ярослав Святополчич по решению Уветицкого съезда занял владимирский стол. Противники долгие годы ломали копья, но, к счастью, не у себя дома, а на чужой земле, в Польше, где после смерти Владислава I (1102) шла ожесточенная война между двумя его сыновьями – Болеславом III Кривоустым и Збигневом. В этой распре Ярослав Святополчич принял сторону Болеслава, женатого на его сестре259, а Володарь Ростиславич поддержал Збигнева. Польская свара кончилась тем, что в 1111 г. Болеслав обманным путем захватил своего брата и ослепил его. После этого притихли на время и Ярослав с Володарем.

Глава 4

Борьба с половцами

Прекращение междоусобицы позволило русским князьям приступить совместными силами к решению самой насущной внешнеполитической задачи, провозглашенной на съезде в Любече: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще? А половцы землю нашу несуть розно, и ради суть, ожю межю нами рати. Да ноне отселе имемся во едино сердце, и блюдем Рускые земли».

В 90 – X гг. XI В. опасность «погубленья» Русской земли «от поганых» была вполне реальной. Не случайно соответствующие статьи Повести временных лет окрашены в сумрачные тона напряженного эсхатологического ожидания260. Набеги половцев, достигшие в это время наибольшей силы, угрожали превратить Среднее Поднепровье в безлюдную пустыню. Летописец, современник этих событий, с отчаянием и ужасом рисует картину запустения некогда цветущих и густонаселенных городов и целых областей: «Створи бо ся плач велик в земле нашей, опустеша села наша, и городе наша». Половецкие облавы частым гребнем вычесывали из городов и весей обильный полон, и один летописный отрывок повествует, как тысячи людей, «страждущие, печальные, измученные», «с осунувшимися лицами, почерневшие телом», брели, обдирая босые ноги о колючие травы, в «незнаемую страну», гонимые в степь к половецким вежам261, со слезами говоря друг другу: «Я был из этого города», а другой: «А я – из того села»; и «так вопрошали они друг друга со слезами, род свой называя и вздыхая, взоры возводя на небо к Всевышнему…».

Повеление великого князя Святополка Изяславича о строительстве нового города вместо сожженного половцами Юрьева. Миниатюра из Радзивилловской летописи. XVI в.

Внешняя линия Змиевых валов, проходившая по рекам Рось и Сула, перестала служить надежной защитой от вторжений степняков, в ней одна за другой появлялись широкие прорехи. В 1093 г. половцы сожгли Торческ – крупнейший оплот «черных клобуков» в Поросье, а в 1093 г. вынудили жителей Юрьева бросить свой город и уйти на север, за Стугну. Археологические материалы с левобережья Днепра также свидетельствуют о страшном разгроме здешних поселений – пограничных городов Воинь, Снепород и других, сожженных или заброшенных на рубеже XI–XII вв. и отстроенных заново лишь в первой половине XII в.262 Отдельные победы русских дружин не могли в корне переломить ситуацию.

Взломав в ключевых пунктах древнерусский оборонительный вал, половцы получили возможность беспрепятственно совершать быстрые рейды в глубь Русской земли. В 1096 г. их добычей едва не стал сам Киев. Характерно, что орда хана Боняка, «безбожного, шелудивого хыщника», как рекомендует его летописец, прокралась к Киеву «отай», то есть никем не замеченная, и ранним утром 20 июля буквально выросла из-под земли у городских стен. Нападение было столь внезапным и стремительным, что городская стража едва успела захлопнуть Золотые ворота перед самыми мордами половецких лошадей («и мало в град не въехаша половци»)263. Половцы сожгли посады и ограбили окрестные монастыри, в том числе Печерский. Один из насельников этой обители (которого обыкновенно отождествляют с летописцем Нестором) оставил подробный рассказ о ее разорении: «И придоша [половцы] в манастырь Печерьскыи, нам, сущим по кельям, почивающим по заутрени, и кликнуша около манастыря, и поставиша стяга два пред враты манастырьскыми. Нам же, бежащим задом манастыря, а другим – избегшим на полати. Безбожные же сынове Измаилеви высекоша врата манастырю и поидоша по кельям, высекающе двери, и износяху, аще что обретаху в кельи. Посемь вожгоша дом святыя Владычице нашея Богородице и придоша к церкви, и зажгоша двери, еже к югу устроении, и вторыя же – к северу, [и], влезше в притвор у гроба Феодосьева [Феодосия Печерского], емлюще иконы, зажигаху двери и укаряху Бога и закон наш… Тогда же зажгоша двор Красный, его же поставил благоверный князь Всеволод на холму, нарецаемем Выдобычи264: то все оканнии половци запалиша огнем… Убиша бо неколико от братия нашея оружием, безбожнии сынове Измаилевы, пущени бо на казнь хрестьяном».

Многочисленные попытки завязать с половцами мирные отношения ни к чему не приводили. Мономах говорит о себе, что в конце XI – начале XII в. «миров есм створил с половечьскыми князи без одиного 20… а дая скота [денег] много и много порты [богатых одежд] свое». Но половцы брали подарки и на следующий год снова приходили за военной добычей. Даже династические браки с половецкими ханами не гарантировали спокойствия их русским родственникам. В 1094 г. князь Святополк «поял» за себя дочь хана Тугоркана. А спустя два года ему пришлось хоронить своего тестя, явившегося пограбить волость своего зятя и павшего в бою с объединенными дружинами Святополка и Мономаха на реке Трубеж под Переяславлем. Вероломство половцев порой вызывало ответное коварство со стороны русских князей. Так, в 1095 г. в Переяславле были убиты два половецких хана Итларь и Кытан, приехавшие к Владимиру «на мир». На умерщвлении гостей настояли прибывшие из Киева послы Святополка, к которым присоединилась дружина самого Мономаха. Владимир пробовал было возразить: «Како се могу створити, роте с ними ходив [связав себя клятвой]?» Но советники князя успокоили его совесть, сказав: «Княже! Нету ти [тебе] в том греха; да они, всегда к тобе ходячи роте, губять землю Русьскую и кровь хрестьяньску проливають бесперестани». Стоит отметить, что эти слова обезоруживающим образом подействовали и на летописца, который, против обыкновения, не только не стал заострять внимание на нарушении христианским князем крестного целования, но даже заметил, что Итларь и Кытан «испроверже живот свой во зле», то есть получили поделом. В отношениях с «погаными» действовала своя мерка морали, общепринятая как в светской, так и в духовной среде русского общества.