Книга Миссис Хемингуэй - Наоми Вуд

Рядом с пишущей машинкой – аккуратная стопка бумаг. На первой странице напечатано название – «Пятая колонна». Перевернув верхний листок, Файф видит лишь три слова на следующем. «Ну вот и все, – думает она. – Он разбил мне сердце».

Марти с любовью, – вот что там написано.

Зеркала наверху в ванной дробят и множат ее лицо. Она кажется себе маленькой девочкой, окруженной бесплотными двойниками. Бесчисленное множество обманутых женщин смотрит на нее темными горестными глазами. Короткие волосы, черные, как рубероид, делают лицо еще белее. Подступает головная боль. Несто! Она всего лишь хочет получить назад своего мужа! Если его не будет рядом, она убьет себя… или его. Файф берет таблетку снотворного и глотает не запивая. Только бы ни о чем не думать. Держась за холодный край раковины, она пытается устоять на ногах в бесконечном хороводе – она сама, Марта, Хэдли – чертова карусель жен и любовниц, рой фальшивых улыбок, бледной кожи и влажных щелок, ждущих Эрнеста.

Файф гасит лампы в комнате. «Бум, бум, бум», – стучит в голове. Простыни кажутся тяжеленными. После дневной грозы вечер скользит в душистые сумерки. А ей хочется серого парижского неба с его пепельными облаками, что сыплют на город дождь со снегом. Хочется, чтобы ее брак не развеялся как дым этой душной июньской ночью, наполненной сладковатым банановым ароматом, проникающим сквозь ставни, и шелестом крыльев насекомых, бьющихся о москитную сетку.

На следующий день Файф ищет листок с посвящением, но на столе его уже нет. Вечером они ужинают в ресторанчике Томпсонов: лангусты, жареные бананы, кубинский хлеб. Ночь роскошна, но Файф ощущает себя чужой. Вид у Эрнеста озабоченный. Будь моим навсегда. И дата: 27 мая 1938 г. Файф протыкает лангуста ножом и медленно жует. В ту ночь, впервые со дня своего возвращения, Эрнест ложится спать в комнате сыновей.

21. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1938

Сара и Джеральд приезжают в четверг, прихватив с собой Гонорию – чудесную девчушку, как две капли воды похожую на мать. Прошедшие после Антиба десять лет со всеми горестями, что они принесли, ничуть не изменили чету Мерфи. Оба все те же: загорелые, богатые, красивые. Мерфи выходят из такси в безупречных белых костюмах – хоть сейчас на теннисный корт, – и Эрнест восклицает:

– Мистер и миссис Дайвер! – ядовито намекая на их сходство с персонажами Фицджеральда.

Файф выразительно одергивает его:

– Эрнест! – и идет помогать друзьям с багажом.

Когда гости устроились, мужчины отправляются в море – Эрнест взялся показать Джеральду отличное место для ловли марлина. Его уловы с каждым разом все диковиннее и красочнее: макрель, желтоперый тунец, барракуда, сериола.

Женщины остаются на вилле готовить костюмы для завтрашней вечеринки. У Сары такой вид, как будто она сейчас растает, нежась на солнце.

– Надо же, – замечает Файф. – Ты все еще носишь этот жемчуг.

– Конечно. – Сара покусывает бусы своими жемчужными зубами. – Им тоже нужно солнце, как и мне.

И на какое-то время умолкает, словно греться у бассейна под горячими лучами – это серьезное дело, требующее сосредоточенности. Потом приносит из комнаты фольгу и банки из-под кока-колы, и подруги усаживаются под зонтиком склеивать коробки из-под хлопьев.

– Будем роботами, – говорит Сара.

– Здорово!

– Да я просто слизнула идею на одной из наших парижских вечеринок, помнишь? Зельда еще тогда раздевалась перед музыкантами и смутила трубача до полусмерти. Чем меньше на ней оставалось одежды, тем больше он надувал щеки. Скотт тоже растерялся – то ли ему оттаскивать Зельду, то ли присоединиться к ней. – Сара искренне рассмеялась. – А вы с Эрнестом кем тогда были?

– Я была Афродитой. – Теперь уже Файф хихикает. – Только с Эрнестом пришла не я, а Хэдли.

– Да, точно! – Сара теребит свой костюм. – Странная штука время – вроде это было вчера, а вроде тысячу лет прошло. Мне все время кажется, что ты была с Эрнестом всю нашу парижскую жизнь.

– Нет. Вместе мы там пробыли совсем мало.

– Двадцатые в Париже. То-то радость. – В голосе Сары чувствуется ирония.

Файф эти десять лет представляются сплошным беззаботным праздником. Она была как ученица, вырвавшаяся на волю и не замечающая, что у ворот школьного двора ее уже ждут незнакомые взрослые, чтобы сообщить что-то очень неприятное.

– Чудесное было время, правда? Дурацкое, но чудесное.

Сара раскинулась в шезлонге, подставив тело горячим лучам.

Бедные северяне. Как тяжко им без солнца!

– Мы были тогда авангардом и богемой, – вздыхает Сара. – А теперь я старье, списанное в утиль. Теперь нигде ничего не происходит. Во всяком случае на Западном побережье точно.

Файф прикрепляет шелковые розы к шпилькам и украшает ими длинный светлый парик – однажды она и вправду перекрасилась в блондинку, чтобы удивить Эрнеста.

Сара прикладывает коробку из-под хлопьев к груди, прикидывая размер. Потом склеивает картонки и ставит конструкцию на солнце.

– Это будут грудные клетки. С кнопками – чтобы мы могли разговаривать и выражать эмоции. Хотя, боюсь, этого у меня и так перебор.

Сара красит коробки серебрянкой.

– Иногда мне удается убедить себя, что они просто ушли, – произносит Сара словно ни с того ни с сего.

Но Файф понимает, что мысли о случившемся не оставляют подругу ни на минуту. Как строго соблюдала она карантин, когда Бамби подхватил коклюш, – делала все, чтобы защитить сыновей от инфекции! А в итоге ее старший сын, Патрик, умер чуть больше года назад от туберкулеза, а младший, Бу, – в 1935-м от менингита. Эта ужасающая потеря казалась особенно чудовищной, учитывая зацикленность Сары на борьбе с микробами. Файф захотелось тут же позвонить своим сыновьям и убедиться, что с ними все в порядке. «Какие же мы счастливые, – думает Файф, – по сравнению с осиротевшими Мерфи. Слава богу, у них хотя бы осталась Гонория. Эта очаровашка даже Эрнестом может вертеть как хочет».

– Как Джеральд?

– Держится.

– Все еще рисует?

– Старается, но, я думаю, депрессия не дает ему работать в полную силу.

– Понятно, что он страшно подавлен.

– О да, наше горе очень понятно. – Сара прикрепляет голову робота к телу из коробок. – Но оттого, что оно всем понятно, нам не легче. – Отступив назад, она критически осматривает результат. – Джеральд рисует. – Она разрезает пополам жестянку из-под кока-колы и вставляет в коробку-голову: получаются глаза. – Неделю рисует, другую, а потом сдается. И дело не в том, что ему недостает таланта, просто он больше не видит смысла продолжать. Я стараюсь поддерживать его, но какое это имеет значение, если творчество не приносит радости? Какой смысл создавать работы, которые все равно никто не увидит, если при этом даже не получаешь удовольствия? Не стоит и возиться. Посмотри хоть на Зельду. Мне кажется, женщинам вообще вредно заниматься искусством. С учетом того, как оно влияет на мужчин.