Книга Кошки - Дорис Лессинг

Руфус обдумал ситуацию. Я увидела, как он встал со своего места на диване и медленно спустился по лестнице. Он подошел к кошачьей дверце. Там постоял, нерешительно подрагивая хвостом, обследуя дверцу. Бедняга боялся: страх гнал его назад, наверх. Он заставил себя остановиться, вернулся… он проделывал это несколько раз, потом подошел к самой откидной доске, попытался заставить себя проскочить через нее, но инстинкты взыграли и отогнали его прочь. Это повторялось не один раз. И наконец Руфус все-таки заставил себя это сделать. Как человек, решившийся на риск, он лихо просунул сначала голову, потом тело и оказался в саду, где бушевали весенние запахи и звуки: ликование птиц, переживших еще одну суровую зиму, и крики детей, осматривающих игровые площадки. Старый бродяга постоял там, принюхиваясь к воздуху, который, казалось, вливал в него новые жизненные силы, подняв одну лапу, повернув голову, чтобы уловить источники запаха (которые кто-то из семьи назвал запахограммами): они наверняка напомнили ему о прежних друзьях, кошках и людях, пробудили память. Сейчас нетрудно было увидеть, каким Руфус был в прошлом, — молодым котом, красавцем, полным жизненных сил. Он прошел своей небрежной походкой, чуть прихрамывая, до конца сада. Под старыми фруктовыми деревьями посмотрел налево, потом направо. Воспоминания звали его и туда, и сюда. Он нырнул под забор и вылез справа, направившись к дому старухи — как решили мы. Там постоял около часа, а потом я увидела, как Руфус протискивается под забором назад, в наш сад. Он вернулся по тропинке и встал у кухонной двери, возле кошачьей дверцы, посмотрел наверх, на меня: мол, открой, пожалуйста, мне хватит на сегодня. Я уступила и открыла дверь. Но на следующий день Руфус вновь заставил себя выйти через кошачью дверцу, вернулся через нее, и с тех пор отпала необходимость в коробке с торфом, даже когда шел дождь или снег или в саду было шумно и ветрено. Конечно, если только наш кот не был болен или слишком ослаблен.

Чаще всего Руфус, покинув наш сад, отправлялся направо, но иногда ходил и в противоположную сторону; это путешествие было более долгим, и я следила за ним в бинокль, пока не потеряла из виду: он исчез в кустах. Возвращаясь из любого путешествия, Руфус всегда или сразу подходил, чтобы его погладили, или включал свой механизм мурлыканья… и теперь мы заметили, что его мурлыканье изменилось: это был уже не тот невероятно громкий, настойчивый, долгий шум, как в первое время после его появления в доме. Теперь Руфус мурлыкал вполне нормально — умеренно, как положено коту, который хочет убедить хозяев, что ценит их и свой дом, пусть даже он тут и не главный кот и никогда им не будет. Долгое время Руфус боялся, что мы вдруг передумаем и выгоним его или запрем от него дверь, теперь же он почувствовал себя более уверенно. Но на этом этапе он, прежде чем уйти в гости, непременно подходил к кому-нибудь из нас: помурлыкает, посидит у ног или потычется лбом о ноги, что означало просьбу потереть ему ушки, особенно больное, которое так полностью и не зажило.

Та весна и лето оказались светлой полосой в жизни Руфуса. Он был здоров, насколько это было возможно в его положении. Он был уверен в хозяевах, несмотря на то что однажды я неосторожно подняла за ручку лежавшую на крыльце старую швабру и увидела, как бедняга спрыгнул вниз на крышу, упал, перевернулся, в дикой панике одним махом слетел по дереву и оказался в противоположном конце сада. Кто-то в прошлом, видимо, бросал в кота палки, бил его. Я сбежала в сад, нашла Руфуса — испуганный, он спрятался в кустах. Я подхватила кота на руки, принесла домой, показала ему ручку швабры и объяснила, что она совершенно безвредна, извинялась, гладила его. Он понял, что ошибся.

Руфус заставил меня задуматься о разновидностях кошачьего ума. До тех пор я признавала, что у котов бывают разные темпераменты. Ум Руфуса направлен на выживание. У Чарлза, например, ум исследователя, у него вызывает любопытство все: ему интересны поступки людей, интересно, кто пришел в дом, но особенно его привлекают разные механизмы. Чарлза буквально завораживают магнитофон, граммофон, телевизор, радио. Можно часто наблюдать, как он удивляется, что человеческий голос, в отсутствие тела, выходит из коробки. Когда Чарлз был еще котенком, у него была привычка останавливать лапой вращающуюся пластинку… отпускать… снова останавливать… он смотрел на нас, вопросительно мяукал. Потом перестал. Он подходил к приемнику сзади и высматривал, нет ли там того, чей голос он слышит; заходил за телевизор, лапой переворачивал магнитофон, нюхал его, мяукал: «Что это?» Чарлз — кот разговорчивый. Он уговорит вас спуститься с лестницы и выйти из дома, уговорит вернуться в дом и подняться по лестнице, он комментирует все, что происходит. Когда этот кот входит из сада в дом, его слышно с верхнего этажа. Он кричит: «Вот и я наконец, любимчик Чарлз! Ах, как вам, наверное, меня не хватало! Вы только представьте себе, что со мной случилось, вы просто не поверите…» В комнату к вам он заходит и останавливается в дверях, чуть склонив головку набок, в ожидании восхищения. «Разве я не самый красивый кот в этом доме? Ну же, скажите!» — требует он, трепеща всем телом. Чарлзу очень подходит эпитет «обаятельный».

У Генерала ум интуитивный: этот кот знает, что ты задумал и что собираешься сделать через минуту. Его не интересует ни наука, ни как что устроено; он не старается произвести впечатление своим внешним видом. Этот кот говорит, если ему есть что сказать, и только тогда, когда вы с ним наедине. «Ах, — заявляет он, убедившись, что другие коты отсутствуют, — наконец-то мы вдвоем». И позволяет себе дуэт взаимного восхищения. Когда я возвращаюсь домой из поездки, он мчится из дальнего конца сада с криком: «Вот и ты, я так скучал! Как ты могла уехать и оставить меня так надолго?» Он прыгает мне на руки, лижет мне лицо и, неспособный сдержать радость, мечется по дому, как котенок. Потом вновь обретает серьезность и достоинство.

Наступила осень. Руфус вот уже несколько месяцев вел себя как сильный, здоровый кот: посещал друзей, иногда отсутствовал день-два. Но потом он перестал выходить, вновь почувствовал себя плохо и лежал в теплом месте; кот был печален, у него появились болячки на лапах, он тряс головой — беспокоила язва в ухе — и все пил, пил… Снова к врачу. Заключение ветеринара: состояние достаточно серьезное, в сущности, такие болячки — очень плохой признак. Необходимы антибиотики, давать больше витаминов, и нельзя выходить на улицу, когда холодно и сыро. Месяцами Руфус даже не пытался выйти из дома. Лежал возле батареи, порыжевшая шерсть лезла большими клочками. Где бы он ни прилег, хоть на несколько минут, после него оставался клок оранжевых волосинок, и кожа бедного кота просвечивала через поредевшую шерстку. Он выздоравливал, но очень медленно.

Так неудачно сложилось, что одновременно с Руфусом пришлось лечить другого кота, не нашего: он попал под машину, перенес серьезную операцию и теперь выздоравливал в нашем доме, прежде чем обрести новых хозяев. Таким образом, в нашем доме оказалось сразу два кота, требующих особой заботы, и нашим двум другим котам это не нравилось, так что они вынуждены были отправляться в сад, подальше от удручающего зрелища. А потом и Силач заболел. Когда я приходила в сад или в гостиную, он вытягивал шею и, как кот дворянского происхождения, кашлял осторожно, но уныло, явно страдая. Я отнесла его к врачу, но ветеринар заявил, что у него все в порядке. Просто загадка какая-то! Силач продолжал кашлять. Стоило мне, выйдя в сад, взяться за совок или выдернуть сорняк, как за спиной слышался его хриплый и глухой кашель. Неужели ветеринар ошибся? Однажды, когда я погладила бедного Силача, спросила, как он себя чувствует, а потом махнула рукой и ушла в дом, у меня вдруг возникло неприятное подозрение. Я прошла в верхнюю комнату и решила последить за ним через бинокль. Никакого намека на кашель, кот растянулся на первом весеннем солнышке и наслаждался теплом. Как только я спустилась вниз, в сад, Силач увидел меня и тут же скорчился, горло его напряглось, вновь начались кашель и страдания. Я вернулась на балкон, вооружилась подзорной трубой: вот, пожалуйста, Силач себе лежит, зевая, его прекрасная черно-белая шкурка блестит на солнце. К счастью, постепенно все наладилось: второй больной кот оклемался и отправился к новым хозяевам; теперь у нас опять была семья из трех котов. Кашель Силача таинственно исчез, и он приобрел новое имя: некоторое время мы именовали его не иначе как Сэр Лоуренс Оливье Силач.