Книга Вера - Александр Снегирев

Вера поднесла руку к трубке и, помешкав, крепко схватила, сжала до пластмассового скрипа, будто трубка была беглым зверьком, которого долго не могла настигнуть.

– Алло.

– Маму позови, – произнес голос Вериной матери.

Скованная жутью, она не могла пошевелиться, потом разжала пальцы и, отбросив зеленую трубку, метнулась из комнаты прочь, захлопнула ее, задвинула икеевским стеллажом и, хлебнув «хеннеси», сколько в бутылке было, долго колотилась в ванне под струями.

Наутро после бессонной ночи, когда боялась оставаться дома и выбежать на улицу тоже не решалась, раздался другой звонок, на этот раз ее личного средства связи. Справилась с собой, посмотрела на экран и, увидев незнакомый номер, отвечать не стала. Вслед за чередой настойчивых вызовов пришло сообщение, которое Вера не сразу, но все же решилась прочитать.

Вере Сулеймановне надлежало явиться по указанному адресу в назначенное время в определенный кабинет для дачи объяснений по поводу участия.

* * *

Вера сторонилась мужчин, что называется, простых. Мишка, конечно, роль сыграл. Но и без него было от чего поморщиться.

Эти пиджаки из блестящей синтетики.

Эти рожи.

А манеры, а неумеренное курение, громкая музыка, нечуткость к искусству, особенно современному, гомофобия, империализм, пьянство.

Впрочем, про пьянство надо признать, что все средства, здесь потребляемые и православными, и теми, кто других конфессий, расходуются от одной только местной грусти. Больно уж все здесь масштабно и величественно. Дали дальние, леса дремучие, трубопроводы нескончаемые, и куда бы ни тек ты по этим трубопроводам, вовек никуда не дотечешь.

И великая бездна над всем этим зияет. И как ее ни закупоривай, все равно сифонит.

Здесь одни дураки суетливые мечутся, работают, мастырят что-то Богу на потеху. Все в прах обратится. От лицезрения замысла Божия и запивают. От величия окружающего и гасятся сложными эфирами и тяжелыми внутривенными.

Потому что к Божьему замыслу вплотную стоят.

В первом ряду.

Происходя из народа, Вера, как и прочие ограненные двадцатым веком горожане, своих далеких родичей сторонилась, и одновременно ее к ним тянуло. Со дня задержания лысый не шел из ее головы, и страх перед ним, смешиваясь с влечением, лишал покоя.

Вера знала, что после ее задержания кто-то метнул в полицейского латника то ли цитрусовым, то ли шкуркой от цитрусового, нанеся тем самым стражу закона физическую и душевную рану. Начались толкотня и хватание за руки. И кто-то еще что-то кинул, а кто-то плюнул. И теперь метателей и плевальщиков стали вычислять, выковыривать из убежищ, опознавая по оперативным съемкам и доносам.

Усердствовали не только сыщики, публичные интерпретаторы от них не отставали. Среди них был и ее бывший, когда-то покинутый после застольной несдержанности умник. Он со своими разъяснительными абзацами теперь блистал особняком, выслужив за минувшие годы отдельный шесток в тесной, кишащей соперниками клетке русской мысли.

Вера обрадовалась вызову, ей очень хотелось снова увидеть того лысого, швырнувшего ей паспорт. Или кого-нибудь вроде.

В назначенный день она подкрасила один глаз, второй. Нанесла и стерла три помады и снова нанесла первую. Хоть размеры зеркала и позволяли, у нее не получалось увидеть себя целиком. Свойство это возникло еще в юности, своим появлением совпав с лирической историей. Тогда один молодой скульптор так пленился Верой, точнее ее коленями, бедрами, ступнями, запястьями и прочими суставно-мышечными составляющими, что упросил снять копии с ее впадин и выпуклостей, чтобы после отлить в гипсе. Согласившись, она подолгу сидела в пропитанных застывающим веществом бинтах, сохранявших отпечатки того или иного ее достоинства.

Впутавшись в эту авантюру из любви к искусству и, конечно, из любопытства и тщеславия, Вера скоро заскучала, но дотерпела до дня, когда была снята последняя и самая интимная копия и комната ее скульптурного воздыхателя стала хранилищем другой, разрозненной гипсовой Веры.

С чувством выплаченной за свою привлекательность дани Вера объявила, что раз все закончилось, то она пошла. Новость стала для потенциального Микеланджело ударом, хоть он и вправду больше в Вере не нуждался, потому как ни на что, кроме снятия с нее копий, в силу своей душевной истонченности годен не был.

Лицо его потекло, он стал кричать, а потом вдруг принялся бить гипсовые Верины комплектующие. Она почему-то встала на цыпочки. Скульптор носился среди пыли и осколков, потрясая то ее коленом, то губами, то еще чем. Вознося слепки к Вере, он затем швырял их об пол.

В тот день сама Вера осталась неповрежденной, в идеальной телесной сохранности, хоть снова начинай копии лепить, но в голове что-то стряслось, какое-то угрызение вцепилось, и она утратила умение видеть себя всю.

Теперь она пришла по указанному адресу, дождалась и не удивилась, когда за дверью кабинета увидела того самого лысого представителя органа, противостоящего возбуждению и разжиганию.

Он ее не узнал, что обидело и взволновало. Разговор их был пуст, как и все разговоры, когда оба собеседника так или иначе понимают коренную бессмысленность задаваемых вопросов и получаемых ответов. Он проявил осведомленность, знал детали ее биографии, по крайней мере те, что задокументированы, интересовался, зачем пошла, одна или в компании, кто подал идею, чего добивается, остались ли связи за океаном.

Решив говорить правду, Вера сообщила, что связей за океаном нет, а пошла, чтоб познакомиться, и вот, пожалуйста, результат. И она предложила продолжить в нерабочее время.

Лысый, хоть и был мужчина, по нынешним временам, видный, но привык к совершенно иному отношению к себе со стороны посетителей кабинета. Отнесясь к Вериной инициативе с подозрением, он отказался, но в конце недели все-таки вышел на связь. И вот они подъезжали к надежному, крепкому, но не завершенному загородному строению, которое лысый возводил своими собственными, вроде как славянскими, и наемными руками среднеазиатских трудовых мигрантов, по большей части нелегальных.

По любовной части лысый оказался очень даже годен. Действовал решительно, разоблачал Веру деловито. Платье, белье, обувь. Так опытные бойцы с закрытыми глазами разделывают на детали свои тридцатизарядные.

Если режиссер целиком отдавался предварительной возне, то этот переходил к делу сразу, как-то слишком сразу, но лучше уж так. Он применял себя к ней просто и свирепо. Шмякал, валял и крутил. А она мысленно благодарила Наташу, пока не теряла разум от простого и действенного наслаждения.

Он не пел ей дифирамбов, не восхищался в поэтической или иной форме, не советовался, что они будут пить, чем закусывать.

Его не волновало ее мнение.

Он велел ей готовить совершенно недиетические блюда. Объяснил, что живет она неправильно, ставит себя неправильно, а за руль он ее вообще не пустит.