Книга Страх. Книга 1. И небеса пронзит комета - Олег Рой

За один этот взгляд, за эту нежность и восторг можно простить ему все что угодно. И я, конечно, прощаю, хотя, собственно, что тут прощать? Я абсолютно, на миллион процентов уверена: когда Масик появится наконец на свет, когда Герман его увидит, он полюбит его так же, как и я. По-другому просто быть не может.

Выбравшись из ванны и посвятив некоторое время необходимым косметическим процедурам (кожа, волосы, в общем, всякое разное такое, без чего не обойтись, красота требует жертв, хотя бы в виде времени), я выползаю на кухню и обнаруживаю, что безнадежно опоздала – Германа уже нет. Судя по записке (привычно нежной) на дверце холодильника, он проснулся раньше, чем обычно (сколько же он вообще спал?), наскоро перекусил и умчался в театр.

Мог бы и заглянуть в ванную – попрощаться перед уходом. Обидно…

Хотя, может, он и заглядывал – а я лежала с охлаждающей маской на глазах, ничего не видела и даже не слышала, я же в ванне всегда в наушниках лежу, под музыку так сладко мечтается…

Сунула в микроволновку тарелку с завтраком, но…

Даже если я не видела и не слышала, как Герман заглядывал в ванную (а вдруг и не заглядывал?), неужели он не мог просто подойти и поцеловать? Обида мутно плескалась внутри, мысль о завтраке казалась отвратительной. На сверхполезную куриную грудку со спаржей аж глядеть тошно, а обогащенный кальцием и витаминами кефир… да от одного запаха воротит!

Тем не менее я дисциплинированно (балет, чтоб вы знали, приучает к «надо» почище профессионального спорта) сажусь за стол и пытаюсь все это съесть, одновременно сражаясь с мутно плещущейся внутри обидой. Эх, запустить бы этим стаканом в стенку, чтоб кефир кляксой размазался и осколки во все стороны зазвенели! Но, конечно, я никогда такого себе не позволю: еще не хватало, чтобы Герман решил, что у меня на почве беременности шарики за ролики заехали.

Кое-как запихав в себя еду, встаю – и застываю посреди кухни соляным столпом. Мутная обида, кажется, выела все внутри, оставив одну зияющую пустоту… Пытаюсь убедить себя, что тревога моя не стоит выеденного яйца (да-да-да, пустого! пустого!). Миллионы семей живут без всяких поцелуев на прощание – и все у них нормально.

Но я-то – не миллионы. Я – это я. И ведь не меня Герман обидел – нашего Масика. Он там, внутри, наверное, плачет сейчас – он совсем беспомощный и не может защититься… Как же так?!

Медленно-медленно, точно прячась, точно меня могут остановить (кто? Герман в театре, а больше в квартире никого нет), прохожу в кабинет Германа. Совсем крохотный, не больше гардеробной (наверное, по планам архитекторов тут и должна была быть гардеробная), наполовину занятый огромным Г-образным столом. Одна стена занята гигантским экраном, другая, у входа, до потолка заклеена моими фото в разных ролях.

Рабочий планшет Герман, разумеется, забрал с собой, но небольшой еженедельник в кожаной обложке (мой подарок!) он оставляет дома. И самые важные заметки – не повседневные, а ключевые, принципиальные – он делает именно в этой толстенькой книжечке. Ну и мне еще рассказывает. Но в последнее время – нет. Я думала, что это он так меня бережет, понимая, как трудно мне без сцены…

Сильно загудело в голове, и внизу живота прорезалась тупая тянущая боль. Ничего, ничего, просто мне трудно долго стоять.

Присев на подлокотник мужнина кресла, я дрожащими руками расстегиваю пряжку еженедельника.

Вот знакомые записи о нашей последней совместной работе – балете «Роза Тегерана». Я танцевала заглавную партию – девушку Сорайю, несправедливо обвиненную в измене. Мне даже глаз закрывать не нужно, чтобы всем телом вспомнить те движения, то завораживающе плавные, то отчаянно резкие, почти рваные… Сцена суда, казнь в багровых мрачных бликах – словно на заднем плане бушует пожар…

Мне всегда казалось, что, когда я танцую – особенно когда мы репетируем, – мы с Германом сливаемся ближе, чем в самых страстных объятиях… Но не навсегда же я покинула сцену! Я же вернусь! И у меня будет еще один, самый отзывчивый, самый лучший в мире зритель – наш Масик!..

После «Розы Тегерана» идут наброски нового балета, о котором Герман не говорил мне ни слова. Ну да, не станет же он рассказывать мне о роли, которую буду танцевать не я. Первая запись непонятная… полгода назад, через день после того, как мы узнали о Масике (мне тогда еще вполне можно было и репетировать, и выступать). Потом долгий перерыв, а потом, с чистого листа:

«Мемуары гейши. Шоу-балет по роману Артура Голдена».

Читая, я не узнавала своего мужа. Заметки пронизывала его сила, его гениальность, но все это было невероятно жестко, почти жестоко. Некоторые сцены просто пугали. Эротизм, присутствующий в любом балете, вообще в любом танце, был здесь не намеком, не мягкой нежной тенью, его откровенность граничила, на мой взгляд, уже с порнографией, даром что танцоры в трико…

Список ролей и исполнителей… Как всегда, снабженный подробными комментариями…

Порой я способна увидеть в безобидном плюшевом медвежонке злобно ревущего зверя. Знаю. Но это лучше, чем видеть в голодном тигре безобидную киску.

Живот заныл сильнее. Жернова ревности в моей душе перемалывали остатки здравого смысла. Зато ярость расцветала… вздымалась гигантским огненным цветком.

04.09.2042.

ЖК «Европа». Вероника

Проклятье, как же я устала!

А ведь только-только проснулась. Наверное, беременность – худшее, что может приключиться с женщиной, если оставить за скобками то, что считается бедами в общественном сознании. Беременность – обычное дело, не болезнь и уж точно не беда. Но для меня это самое настоящее – и тяжелое – испытание. Я чувствую себя пленницей в своем же собственном, странно изуродованном теле. И понимаю, что…

…не могу любить то, что поселилось у меня внутри. Что этот ребенок – мой тюремщик, именно он безжалостно держит меня в заточении. Большинству это покажется дикостью: маленькое, совершенно бессильное существо – и «это» имеет надо мной такую власть, настолько сильнее меня?

Меня ничто не радует, все вызывает раздражение. Раньше я такой не была. Жила в своем мире, полном гармоничных звуков, лишенном обуз, тягот и оков. Еще в детстве я бежала в этот мир от реальности, которая казалась мне слишком серой и унылой. Только в этом мире звуков я была настоящей владычицей и жила настоящей жизнью. И мир звуков стал для меня куда реальнее настоящего.

Потом встретила Валентина… Мне показалось, что и он родом из того же мира, из моего мира, что с ним этот мир станет еще прекраснее. Меня покорила нежность и заботливость этого мужчины, те самые, что сейчас кажутся мне слащаво-приторными, как патока, и безвкусно-липкими, как сахарная вата.

Валентин с тех пор ничуть не изменился, это у меня, должно быть, открылись наконец-то глаза. Реальность все-таки настигла меня, осветив мой волшебный мир жестоким резким светом. Как в операционной. Бр-р-р. Раньше я не замечала в Валентине недостатков. А те, что замечала, воспринимала как-то по-другому. Унылая правильность казалась мне элегантным джентльменством, слабохарактерная уступчивость – благородной мягкостью, неспособность быть опорой – идеальной честностью. Да засуньте вашу правду в… куда-нибудь подальше! Разве так трудно понять, что именно тогда, когда я не права, мне сильнее всего необходима поддержка?