Книга Сияние - Маргарет Мадзантини

Настало Рождество. Все спешили домой, к фаршированным индейкам и наряженным елкам. Люди бежали в универмаг «Хэрродс», ехали на эскалаторах с одного этажа на другой, разыскивали механические игрушки и разные рождественские штуки. Я потушил свет и закрыл дверь на ключ, зажег свечу и смотрел, как стекает воск. Потом зажег вторую, за ней третью. Пока на столешнице не образовалась ямка. А потом я долго смотрел на это крохотное, точно муравьиная норка, отверстие, пока серое небо за окном не начало светлеть. Утром я отправился в университет и по дороге упал в обморок. На три дня меня положили в больницу Святого Фомы, взяли анализ крови, провели обследование и отпустили. Я вышел за дверь один, с пакетом грязных вещей, словно уличный бродяга.

Я направился в дорогой магазин нижнего белья. Там я купил шелковый халат с карманами, на которых была изображена британская корона. Я носил его, пока он весь не пропитался пóтом и не протерся до дыр. Последнюю оставшуюся в доме бутылку я разбил о стену. В темноте раздавался голос Джима Моррисона: «Take me home tonight, oh take me anywhere, I don’t care, I don’t care…»[4]Я залез под душ, а потом пошел на улицу.

Я вновь вернулся туда, где однажды побывал с Кнутом. Я ждал, когда надо мной склонятся разряженные парни в сапогах и кепках, как на рисунках Тома оф Финланда. Я засунул скомканную купюру в костюм стриптизера. Потом вдруг решился и поднялся наверх. Я направился в комнатушку с одним из парней. Темнокожий, высокий, бритый, как Грейс Джонс, – именно такие всегда внушали мне страх. Он сделал то, за что ему заплатили. Он хорошо знал свое дело.

Я вышел удовлетворенным и грустным. Я искал смерти и нашел ее. Я хотел, чтобы она кричала во мне.

Потом я встретил Ицуми. Нас познакомил Кнут. Он заботился обо мне, беспокоился о моем слабом здоровье, подмечал синие круги под глазами. Ему неприятно было наблюдать, как постепенно мои волосы седеют, а взгляд стекленеет. Каждую ночь мы выходили на Ламберт-бридж и в наших глазах светились легкомыслие и тихая боль. Мы часами смотрели на беспокойные воды текущей под мостом грязной реки. Кнут давно знал Ицуми: они вместе работали. Мы познакомились на одной из шумных вечеринок на берегу Темзы, она стояла рядом с полной рыжей девицей. На Ицуми был короткий вышитый свитер. Худенькая и бледная, широкое, как у всех восточных женщин, лицо, яркий макияж. Она пила розоватый коктейль. Кнут схватил меня под руку и подвел к девушкам:

– Которая тебе по вкусу?

– В стиле дзен.

Мне не хотелось его разочаровывать.

Мне показалось, что с японкой у меня вряд ли найдется много общего, так что слинять не составит труда. Но мы проговорили всю ночь. Все уже разошлись, утренний туман завис над рекой белым грязным облаком. Мы недолго прогулялись по улицам. Оба немало выпили, и потому я пригласил ее позавтракать в ливанском ресторане, куда нередко наведывался. Я знал его владельца Хасана – усатый, как Омар Шариф, большие серо-зеленые глаза, во рту всегда косячок. Я усадил Ицуми за стол и пошел вымыть руки. Когда я вернулся, привычная забегаловка, освещенная улыбкой на этом маленьком лице, показалась мне самым прекрасным местом на свете. Я рассказал ей про местную кухню и посоветовал, что заказать. Она внимательно слушала, точно от принятого решения зависела вся ее жизнь. Ей хотелось попробовать разные блюда, так что мы решили разделить порции на двоих. Пока мы ели, наши головы были совсем рядом. Мы мелко резали ливанскую мезе, традиционную закуску из нескольких блюд. Каждый раз, откусывая кусочек, Ицуми закрывала глаза, словно пыталась сохранить где-то внутри себя новый вкус, и никогда еще эта незамысловатая и, по сути, второсортная еда не казалась мне такой вкусной. Я понял, как может преобразиться все вокруг благодаря чистоте и терпению другого существа, как все становится иным в присутствии родного человека. В те дни мне нездоровилось; когда мы гуляли по городу, я ни на минуту не отпускал ее руки. Я боялся, что Ицуми вдруг исчезнет, что ее поглотит темнота ночи. Я боялся отпустить ее в мир, который так часто отбирает то, что нам дорого. Вот почему я просто встал на колени посреди Риджент-стрит и попросил ее выйти за меня. Само собой, она рассмеялась и убежала. Само собой, через полгода мы поженились.

Сыграли чудесную свадьбу. Свидетелем жениха выступил Кнут, музыкальное сопровождение устроили его друзья. Я пошел навстречу Ицуми, такой тонюсенькой в своем кимоно, сложил руки в японском приветствии и склонил голову пред головой моей возлюбленной, в ее волосах блестели шпильки и заколки канзаши. Я заглянул в ее блестящие миндалевидные верные глаза. Все изрядно выпили, вино лилось рекой. Мы пошли танцевать. Кнут на спор разделся и пролез под шестом. На свадьбу мы потратили немного: дом ломился от оригами, друзья-призраки шатались по комнатам, все могло рассыпаться в любой момент, точно древний ковчег. Безоблачно счастливый день. Когда такие дни остаются позади, потом с бесконечной тоской вспоминаешь их снова и снова.

Ицуми всегда любила цветы, они свешивались с ее рук виноградными гроздьями. Она часами таскала меня по рынку на Коламбия-роуд. Икебана была ее страстью, в остальном она ни капли не походила на гейшу. Ицуми напоминала остро отточенный карандаш. Как смерч она влетала в дом, хлопала дверями и уносилась прочь. Она жила в Лондоне уже несколько лет, с тех самых пор, как в ее семье что-то не сложилось. Она привыкла приспосабливаться к любой ситуации. Однажды я понял, что она не ориентируется в пространстве. На перекрестках она всегда замирала, не понимая, в какую сторону двигаться дальше. Меня забавляло, как она хмурит брови и морщит лоб, силясь выбрать нужное направление. Упрямица, она не хотела спрашивать прохожих, так что частенько мы шли незнакомым маршрутом вдвое дольше обычного. Нам нравилось теряться: так мы открывали для себя новые чайные, маленькие, никому не известные выставочные галереи.

Мы поселились в новом доме в Ист-Энде, в рабочем районе Спиталфилдс, где годами жили лишь бедные и довольно опасные мигранты. И вдруг тут стали селиться художники, актеры, люди, у которых не было денег, зато таланта – хоть отбавляй. Маленькое семейное гнездышко с террасой на крыше, вокруг – небольшой садик, за домом – кирпичная площадка. Кнут помогал нам настелить ковролин, покрасить стены, занести мебель. Пришли и его друзья: Элвис и Фрейзер. Элвис работал в туристическом агентстве, что на Кенгуру-Вэлли, где продавались путевки на острова Греции или на бретонские пляжи. На этих пляжах (он руку давал на отсечение) можно предаваться разврату посреди бела дня. У Фрейзера была своя клиника, он работал педиатром. В коридорах его заведения вечно копошились замурзанные детишки и агрессивные, похожие на вышибал родители: продавцы наркотиков, бывшие игроки в поло. Мы готовили барбекю под дождем и так напились, что умудрились спалить сосиски. Боснийские беженцы, жившие у нас в гараже, тоже отмечали с нами новоселье.

Ицуми купила ткань – легкий шелк-тюсса нежно-розового оттенка и сшила занавески. С этих невероятных занавесок из дикого шелка начинались наши утра. Потому что в первые дни новой жизни нет ничего хуже, чем нелепо-квадратное окно, напоминающее гильотину, а за ним – серое, затянутое тучами небо. Занавески из тюссы, словно маленькое солнце, озаряли наш дом трепетным теплом. С ними Ицуми научила меня погружаться в иллюзорный мир. Она как будто отодвигала от меня осязаемое и вещное, и я не переставал удивляться. Обнявшись, мы лежали в кровати и смотрели на наше личное солнце, одинокое и далекое, как любая мечта, которая есть и будет всегда.