Книга Три льва - Михаил Голденков

Пришли Кмитич с Михалом, пришли Володыевский, Маковецкий, Мушальский, судья подольский Грушецкий, стольник поляк Жевуский, черниговский русин Мыслишевский и литвинский войт Тимашевич. Пришел и епископ Ланцкоронский. Как ни странно, был здесь и виленский инженер Якуб Боноллиус. Он приветливо улыбнулся Кмитичу.

— Вы, я вижу, допущены к совету? — удивился Кмитич.

— А то! — скривил обиженно губы Боноллиус. — Я, между прочим, на три недели дольше вас в Каменце. Обустраивал стену, а потом перешел в артиллерию. Меня Потоцкий ценит. Но я его — нет.

— Отчего же? — улыбнулся Кмитич, полагая, что все это очень похоже на Боноллиуса, извечно ироничного, извечно желчного.

— Потому, что в храме клялся отстоять крепость, а теперь, похоже, собирается ее сдать.

— Это война, мой друг Якубе, — пожал плечами Кмитич, — не одни мы в городе. Много женщин, стариков и детей. Надо подумать, что с ними будет…

Боноллиус не ответил, лишь милостиво поклонился — мол, думайте, как считаете нужным, пан канонир.

— М-да уж, — задумчиво потер рукой усы Потоцкий, оглядев присутствующих, — не густо нас нынче. Что с панами Гумецким и Мотовилой?

— Гумецкий сильно ранен. Мотовила ранен, Мокшицкий убит, — менторски отвечал Маковецкий, будто школяр, перечисляющий отсутствующих на уроке товарищей.

— Ну, что ж, — вновь пригладил усы Потоцкий, как он обычно делал, когда нервничал, — созвал я вас всех, паны мои любые, чтобы решить, что же делать дальше. Состояние нашей фортеции незавидное, а наше положение безвыходное. Хотя выход есть. Даже два. Первый выход — это продолжать драться и умереть, а второй — сдаться на милость султана.

Со своего места встал Ланцкоронский. Священник вновь завел свою давнюю речь о сдаче города.

— Паны мои любые, — Ланцкоронский воздел руки к небу, — о себе не думаете — подумайте о своих женах и детях. Не хочу я, чтобы все они погибали от ятагана янычарского. Давайте начнем переговоры с султаном по условиям сдачи города. Сохраним невинные души христианские, которые еще немало пользы отчизне нашей принести могут.

— Нас всех так или иначе перережут нехристи поганые! — возмущался Мушальский. — Нельзя сдаваться. Надо до последнего сражаться с турком! Ждать армию надо! Ведь не может же быть такого, что про нас забыли!

— Может! Я вот, пожалуй, соглашусь с предложением о переговорах, — поднял руку Мыслишевский, — не должны мы из-за гонора своего шляхетского не видеть мирных жителей Каменца, которых и без того немало погибло. Не должен наш патриотический пыл застилать нам глаза на наших жен и детей, которые не должны умирать. Мы им шанс должны дать безопасно выйти из крепости. Ну а сами… продолжить позже праведную войну с нехристями.

Все закивали головами. Все, кроме Михала и Кмитича. Литвинские князья считали, что им как не совсем чтобы местным негоже проявлять трусость и идти к туркам со склоненной головой. Хотя Кмитич понимал: дело проиграно. Не сдержать Каменцу султана. Оно и удивительно! Ведь так хороша казалась крепость оршанскому князю! Но прошла всего неделя — и нет крепости.

— Ну, а что же наши шведы и шотландцы скажут? — пошутил Потоцкий, поворачиваясь к литвинским князьям, и все хмурые лица враз озарились улыбками. Потоцкий и сам был литвинских корней — это тоже всем было известно.

Михал встал, поправляя толстый кожаный ремень с большой квадратной пряжкой, точно такой же, как и на его шляпе.

— Мы, вроде бы, как иностранцы здесь должны согласиться с мнением большинства, — сказал Михал, но Потоцкий остановил его:

— Да ладно вам, пан Радзивилл! Шутки в сторону. Ну какие же вы иностранцы?! Забудьте своего Кноринга! Мы же с вами родня, между прочим! Говорите, панове, что на душе.

— У меня на душе лишь одно, — вскочил Кмитич, — рано мы сдаемся! Не продержались даже двух недель! А я тут слышал, что в 55-м Хмельницкий девять раз штурмовал город, в течение трех недель! Девять! И выстояли же тогда!

— Так то Хмель, а это — турки! — выкрикнул кто-то. — Их тьма-тьмущая!

— И пушек у них много! — поддакнул кто-то.

— Ладно! — Кмитич даже не обернулся. — В Варшаве Филиппа Обуховича судили, что через четыре месяца Смоленск царю Московии сдал, а тут… Не будет ли вас Вишневецкий теперь судить, пан староста?

— А нехай судит! — махнул рукой Потоцкий. — Обуховича, светлая ему память, оправдали, насколько я знаю, и меня оправдают, ибо нет у меня права силком людей под ножи и пули турецкие гнать.

— А как же божий суд, пан староста? — со своего места поднялась высокая фигура в запахнутом потрепанном плаще. Это был Боноллиус.

— Уж не вы ли клялись превратить Каменец в бастион христианского мира? — грозно вопрошал пан инженер. — Христос учит нас: не клянитесь, но говорите да или нет. Кто вас за язык тянул, пан староста? Я ведь вместе с вами клялся! И как-то не хочу клятву нарушать. Не имею права. Перед Богом! Здесь в подземелье захоронен пан Липский, что погиб, защищая родину. Мне и перед прахом этого героического ротмистра тоже стыдно!

Все угрюмо молчали. Потоцкий опустил голову так, что и глаз не видно было.

— Панове, — вновь взял слово Михал, которому так и не дал высказаться Кмитич, — переговоры необходимы, но нужно время тянуть, выторговывать перемирие да Собесского ожидать. Ведь должен же пан коронный гетман подоспеть! Должен!

Михал не хотел думать, что его друг и в самом деле подведет. Не хотел, но уже думал…

— Верно, пан староста, — кивнул «маленький рыцарь» Володыевский, — позор нам, что так мало продержались! Позор, что не выполнили клятву! Верно! Давайте начинать переговоры, но вести дело к перемирию, а не к сдаче. Я тоже думаю, что Собесский должен подойти. Ведь совсем мало продержались!

— А если турки не захотят перемирия? — посмотрел на Володыевского староста. — Чую, не захотят. Ведь уже предлагали мы, а они отказали.

— Нужно постараться убедить их! — отвечал Володыевский. — Ну, а уж не согласятся, что очень даже вероятно, то… сдавать город!

Шляхтичи зашумели. Видимо, не ожидал никто такого предложения от «маленького рыцаря». Но Володыевский встал, знаками заставляя всех замолчать.

— Панове! — начал он громким голосом. — Однако и Варшаву, вон, дважды шведам отдавали, так ведь отбили же потом! Я предлагаю уступить сегодня, но драться уже завтра. По ранжиру нашему городу нужно было иметь семь тысяч солдат гарнизона! Семь, паны мои любые! А на деле мы имели не более полутора тысяч человек. Ныне в строю лишь тысяча осталась. Седьмая часть от того количества, что нам нужно было бы! Это все равно, что на веслах в Лапусинвилль плыть, к берегам американским. Дякуй вам, пан Кмитич, что привели роту Торрена в наш город. Но знаете, что от этих мужественных бойцов финских едва ли половина в строю осталась! И так в каждой роте! Людей нет и не скоро предвидится! Горожане со стен бегут. С них и спрос невелик — люди не военные! Теперь о женах и детях надо думать. Если турки отвергнут перемирие, то делать нечего: сдавайте город, пан староста! Иного и не придумаешь, а бездумно и без пользы погибать не пристало нам.