Книга 22:04 - Бен Лернер

– Они великолепны, – заметил я, имея в виду креветок, которые и правда были очень вкусны. – Вы должны попробовать, – сказал я, и она протянула через стол руку с вилкой.

– Много столетий назад, когда я была в первом классе, наша учительница миссис Мичем потеряла дочь. Никто нам, конечно, про это не сказал. Несколько дней уроки вела другая учительница, нам объявили, что миссис Мичем приболела, а потом она снова пришла в класс – может быть, чуть более сухая, чем обычно, но в целом такая же. Прошла неделя или две после ее возвращения, мы упражняемся в чтении вслух, и она вызывает меня, чтобы я прочла что-то из учебника, – мне вспоминается, будто это была цитата из Библии, но вряд ли так могло быть. Так или иначе, она меня вызвала, я прочла несколько строк – и она меня останавливает. Смотрит прямо на меня и говорит пугающе спокойным тоном: «Ты очень похожа на мою дочь Мэри». Имя помню отчетливо. В классе наступила полная тишина, мы первый раз слышали, чтобы миссис Мичем сказала что-нибудь не относящееся к учебным делам. Потом она медленно продолжила: «На мою дочь Мэри, которая умерла. Ты очень похожа на мою умершую дочь». Она произнесла это так, словно демонстрировала какое-то грамматическое правило.

Аспирант пытался слушать, не отворачиваясь от ее мужа, который рассказывал про недавнюю поездку в Индию. Ненавязчивые официанты снова наполнили наши бокалы.

– Мы все были в шоке, – продолжила она. – Помню, я опустила глаза в учебник и почувствовала громадный стыд, будто меня отчитали за какую-то провинность. Потом посмотрела на миссис Мичем, она глядела на меня, и тут я услышала этот жуткий смех.

– Смех?

– Да. Мой собственный. Я услышала его раньше, чем поняла, что он идет из моего тела. Это было абсолютно непроизвольно. Это была нервная, глубинная реакция. Несколько секунд смеялась я одна, а потом засмеялись уже все. Весь класс разразился громким истерическим хохотом, и миссис Мичем в слезах выбежала за дверь. И как только мы остались одни, смех прекратился. Мы умолкли мгновенно, как умолкает вышколенный оркестр по знаку дирижера. Мы просто тихо сидели, смущенные и пристыженные.

Она взяла с моей тарелки еще одну креветку – я к ним не притрагивался, пока она говорила.

– А потом миссис Мичем вернулась в класс, – сказала она, прожевав и запив глотком вина, – заняла свое место перед доской и снова вызвала меня, чтобы я прочла этот текст. Я его прочла, и учебный день пошел своим чередом, и месяц, и год, как будто ничего не случилось. Я потому об этом вспомнила, что вы упомянули нервный смех и анекдоты. Так дети пытаются переварить чью-то смерть.

Некоторое время мы молча пили вино; я съел последнюю креветку и спросил:

– А у вас есть дети?

– Нет.

– А вы хотели?

Я задался вопросом, не принимаю ли за непринужденную симпатию между нами свое легкое опьянение.

– Были моменты, когда хотела, но по большей части нет.

– И не пытались?

Я решил, что мне безразлично, в каком соотношении находятся симпатия и вино.

– В молодости я перенесла операцию по удалению миомы, образовался рубец, и он сделал меня бесплодной. В то время такое случалось чаще, чем сейчас.

– Сочувствую вам, – сказал я.

Она пожала плечами:

– По зрелом размышлении я прихожу к выводу, что, так или иначе, детей иметь не хотела. А у вас они есть?

– Нет, но моя лучшая подруга хочет, чтобы я помог ей забеременеть. В смысле, мы думаем об искусственном осеменении. Но, – (это я произнес, конечно, только из-за вина), – моя сперма немного не в норме.

Аспирант невольно повернулся ко мне. Именитая писательница засмеялась, но вполне по-доброму, и спросила:

– В чем это выражается?

– У каждого мужчины, как выясняется, многие сперматозоиды отклоняются от нормы: имеют не ту форму, или еще что-нибудь у них не то, и поэтому они не способны оплодотворить яйцо. Но у меня процент таких сперматозоидов выше нормы, и они говорят, что мне из-за этого труднее сделать женщину беременной.

– Но все-таки это возможно.

– Да. Но на это может уйти очень много времени, а моей подруге уже тридцать шесть. Нам могут порекомендовать сразу решиться на экстракорпоральное оплодотворение, но не думаю, что она на это пойдет.

– Так что для вас, можно считать, вопрос закрыт? Вы хотите, чтобы он был закрыт?

– Не знаю. Они предлагают мне повторить анализ: этот, возможно, просто был неудачен. И в любом случае Алекс – моя подруга – хотела бы, чтобы я продолжил. В смысле, продолжил подготовку к внутриматочному осеменению.

– Это, кажется, дорогое удовольствие?

– Да, а у Алекс сейчас нет работы. Но моя литагентша считает, что я смогу получить на свой второй роман щедрый аванс. Рассказ мне в этом поможет. И я преподаю.

– Сфабриковать архив, чтобы оплатить деторождение; подделать прошлое, чтобы субсидировать будущее, – как мне это нравится! Поддерживаю не глядя. Что еще там происходит?

Была другая история, которую я твердо намеревался вставить; незадолго до того мне ее рассказал отчим Алекс.

– Пока не знаю, как именно это войдет в роман, но суть в том, что у главного героя в более молодом возрасте была любовная связь, которую я хочу сделать важной частью его истории. В какой-то мере она должна объяснить его склонность к фабрикации. Студентом колледжа он влюбляется в женщину на два года его старше, ее зовут Эшли, и вот примерно через полгода после того, как они сошлись, она приходит от врача вся в слезах и говорит, что у нее диагностирован рак.

– У такой молодой?

– А что? Иногда такое случается. Скажем, проводят рутинное обследование и случайно обнаруживают. Поначалу дело выглядит так, что она хочет бросить учебу и жить у родителей, проходя терапию, но потом – отчасти из-за любви к нему, отчасти из-за того, что с родителями у нее отношения сложные, – она решает проходить ее здесь, в больнице недалеко от кампуса. У обоих это первый настоящий роман, когда партнер испытывает к партнеру подлинные чувства, а не просто старается произвести впечатление; для него это первые серьезные отношения вне родительского дома, и они развиваются под знаком смерти. Операции не делают, но назначают лучевую терапию и химию, а это хуже операции; на каждый сеанс он везет ее в больницу в своей машине, но сам туда не входит, потому что она по своим особым причинам этого не хочет; она говорит ему, что чувствует некую душевную близость к женщине-онкологу, и просит его относиться к этой близости бережно, оставлять их на время сеанса вдвоем. Он ждет на парковочной площадке или ездит вокруг, куря и слушая музыку. Она теряет в весе, у нее лезут волосы; много слез, много отважной решимости; он готовит ей еду, осваивает блюда, богатые биофлавоноидами, которые улучшают иммунитет; он ведет с ней разговоры об их будущем и подчеркивает, что хочет детей, – хотя на самом деле их не хочет, – чтобы направить ее мысли на будущее как таковое. Представьте себе, что так проходит год, – сказал я именитой писательнице. – Он, совсем еще юный, играет роль мужчины, теряющего близкого человека; все, чем он вознагражден, – это эпизодические объятия чахнущей молодой женщины, которую, возможно, ничто уже не спасет, а сверстники тем временем потребляют экстази, устраивают вечеринки и все такое прочее; он пишет за нее учебные работы, просит по электронной почте ее преподавателей об отсрочках и так далее. И вот однажды вечером, скажем, под Новый год, они сидят в постели, смотрят фильм – «Назад в будущее», к примеру, – и она ему говорит: