Книга Я стою у ресторана, замуж - поздно, cдохнуть - рано... - Эдвард Радзинский

Единственный, кто умер своей смертью, был самый младший сын фельдмаршала, мой прапра – граф Евгений Ч., Дон Жуан, вольтерьянец и дипломат. Он похоронен в Венеции… Все эти описанные отцом истории казались мне совершенно фантастическими, пока их истину не подтвердила мне тетя Аня.

Тетя Аня явилась в нашу семью как бы с того света… Случилось это в хрущевские времена, когда впервые из-за границы начали появляться те, чье существование тщательно скрывалось, чьи имена никогда не произносились. Эмигранты.

Тетя Аня была в числе самых первых. Она приехала в Ленинград из Швеции и сразу пошла в справочное бюро. Она называла даты рождений, и девушка в окошке изумленно сказала: «Какие же они у вас все допотопные». «Именно до-потопные», – усмехнулась тетя Аня. Потом она гуляла по Ленинграду, и ее поразило, каким маленьким стал ее город. И каким огромным она его оставила. Она шла мимо миниатюрных дворцов Растрелли с расстрелянными обитателями и изумленно шептала: «Растрелли… расстрелы… Это все было предначертано?» Наконец с замиранием сердца она направилась по адресу своего кузена – красавца и знаменитого футболиста 1905 года.

Дверь открыл он сам. Он совершенно не изменился. С некоторым испугом он смотрел на улыбающуюся старуху. И в следующее мгновение тетя сообразила, что открывшему дверь… двадцать лет! Когда она услышала: «Папа на футболе» – она поняла, что пришла туда. Легко догадаться, что юноша, открывший дверь, – был я.

Я был при их встрече. Они сыпали именами: Боря… Зина… Саша… Боря был Андрей Белый (Борис Бугаев), Саша был Блок, Зина – Зинаида Гиппиус. Они рассказывали друг другу волнующие новости полувековой давности: «Радзевич женился на Маше Булгаковой… да, да, на дочке религиозного философа! Они вместе приехали в Берлин… потом в Радзевича влюбилась Марина (Цветаева), а потом Марина подружилась с Машей…»

Через неделю тетя Аня уехала, потом объявилась вновь и привезла листочки, покрытые удлиненными буквами, написанными этаким каллиграфическим почерком, которому обучали в русской классической гимназии.

Так я узнал удивительную историю своего отца.

Листочки, написанные тетей Аней

«Женя, мой кузен, был назван в честь своего прапрапрадеда графа Евгения Ч… Я была влюблена в Женю. Всегда.

…Мы уезжаем с бала. Женя в классической позе тогдашнего влюбленного – стоит на одном колене, застегивает мои ботики. О, эти ботики! А я жду. Я жажду. Но он поднимает лицо. Насмешливая улыбка.

А потом тот баснословный вечер, навеки исчезнувший в петербургской ночи… С кружащейся метелью, с Рождеством, с барышнями в санях…

Холод петербургской квартиры. Венецианские окна на Неву. Мужчины и женщины за ломберным столом. Все это кажется сейчас прекрасным. А на самом деле мы подолгу пили чай и бесконечно философствовали, как Вершинин в «Трех сестрах». И скучали…

А вот и Женя, уже в новехонькой офицерской форме – на фронт едет. Стоит в дверях, скрестил руки на груди, как Чаадаев, и насмешливо слушает мой бессвязный лепет. И все это уходит, тонет в метели…

Революция! Мы с княгиней Багратион-Мухранской, попросту Мусей. В пустой брошенной усадьбе. Никого, крестьяне ушли. Мы живем, как Пятница и Робинзон, – натуральным хозяйством. В одну комнату стащили всю мебель. Топим стульями. Я научилась разбивать их топором. На камине головной убор индейца – принадлежавший брату Коле. Коля убит в Пинских болотах. На веранде валяется вырванный из рамы парадный портрет императрицы Екатерины Алексеевны… По холсту нацарапано ругательство. Кто-то побывал здесь до нас. И еще может прийти… Мы решаем уйти завтра обратно в город.

Ночное зарево: город горит, в городе банда. Мы спим вдвоем не раздеваясь в огромной родовой постели, где была зачата Муся и ее предки.

Пришли утром. Я вышла, чтобы растворить заднюю веранду. И увидела страшного старика в бушлате. С черным флагом, на котором неумело, по-детски нарисован череп. Мой крик: «Муся! Муся!» И треск – разбили парадную дверь. Я выбегаю во двор. И – мимо них. И вдруг – что-то неописуемое… со свистом, совсем рядом! Тогда я не поняла, это был первый выстрел в моей жизни. У ворот стоял другой матрос и смеялся. Он раскрыл объятия. Я бегала, а он ловил. И вот тут, у ворот, я и увидела Женю.

Мы сидим с Женей в гостиной.

Я. – А где Муся?

Он. – Она придет.

Все как в Петербурге: мы чинно беседуем, только Женя в бушлате и говорит о ненависти к своему классу, о величии анархии и о новом мире.

– А где Муся?

– Она придет.

– А ты заметил? Усадьбу не тронули.

– Потому что помещик был хороший, – говорит он усмехаясь. – Это у Герцена: Пугачев захватил какую-то усадьбу. И приводят под его светлы очи старушку помещицу. Та ни жива ни мертва. «Что скажете про барыню, мужики?» – обращается Пугачев к крестьянам. «Хорошая у нас барыня, грех что другое сказать». – «Ну вот и хорошо, царь тебя милует», – говорит Пугачев барыне. Старушка даже заплакала и на радостях бегом в дом, стол накрывать Пугачеву. Но видит Емельян, мужички-то насупились, опечалились. «Что неладно, мужики?» – «У всех людей бар вешают. А мы что, хуже?» – «Так ведь она у вас хорошая, сами говорили». – «Хорошая, кто говорит, что нехорошая? Зачем неправду говорить? Но у других барей бар вешают, а мы чем хуже?» И ведь повесили старушенцию…

Он был в исступлении. Безумный! И я поняла наконец, на кого он похож. Боже мой! Ставрогин из «Бесов»! И в этот миг я услышала женский вопль, давящийся вопль – когда рот ладонью… И хохот и возню за стеной. Я бросилась к двери, но Женя схватил меня. Так в первый раз я оказалась в его объятиях…

Сколько лет прошло. Муся мертва. Она иногда приходит ко мне по ночам перед моими несчастьями. Вдруг я просыпаюсь посреди ночи и вижу: Муся сидит на моей кровати. И смотрит в стену. Никогда на меня не смотрит. Посидит, посидит и уйдет…

Потом… Потом я живу в семье художника в Новгородской губернии. В одну из ночей появился Женя. Он знал художника по Петрограду. Художник спрятал Женю в погребе. Самое ужасное, я ничего им не рассказала – ни про Мусю, ни про отряд. Женя был обросший, оборванный, в глазах страх. И я не сказала.

В одну из ночей Женя пришел ко мне. Он не любил меня. Просто из страха, чтобы я молчала. Но я любила его. Через два дня Женя ушел.

Потом я нашла наконец своего отца. Мы соединились… Сибирь, армия Колчака. Потом отступление вместе с чехами. А дальше мы все время бежим, куда-то бежим. По Сибири к Владивостоку с чехами. Через Владивосток на каком-то суденышке уже с русскими, бежим почему-то через Цейлон. Страшная жара на пароходе. Мы все время едим бананы, это единственное, на что у отца хватает денег. В Коломбо я увидела негра-еврея. Помню, я так удивилась. В Адене мы сошли. И добирались оттуда до Праги, где у нас были родственники.

В Праге отец, как положено русскому человеку, тут же начал идейно воевать. Он был кадетом, поэтому поссорился с монархистами. Отца отовсюду выгнали. Он не знал ни слова по-чешски.