Книга Посредник - Ларс Соби Кристенсен

– Ты что сказал, когда я заглянула в твои записи?

Я чуть не брякнул, что есть некоторая разница между стихами и подсчетами и списками покупок, если ей самой это непонятно. Еще мог бы сказать, что я ни словечка не написал, так что она может смотреть сколько угодно.

– Извини, мама.

Она села.

– Не сходишь как-нибудь со мной на пляж? Там сейчас очень здорово.

– Может быть.

– Стыдишься собственной матери?

– Нет, конечно. Стыжусь? С какой стати?

– Откуда я знаю.

Сейчас, именно сейчас я мог сказать, что горжусь ею. Но вместо этого спросил:

– Почему ты так сделала?

– Что сделала?

– Наорала на Гулликсен.

– Потому что она не имеет права так говорить об Ивере. К тому же я не орала.

– А как, по-твоему, это назвать?

– Поставила ее на место. Порой приходится так поступать.

– Так или иначе, папе больше позвонить не удастся.

– Я всегда плачэ.

– Можно позвонить с парома.

– Вот видишь? Все уладится. Кстати, он передает тебе привет. Гипс ему не снимут раньше августа.

– Я думал, все не так серьезно. Прошлый раз ты сказала, что стопа только вывихнута.

Мама закурила сигарету и почти исчезла в подвижном сизом облаке, в безразличии, вернее, в беспечности, которой я ей желал и одновременно боялся.

– Кто бы знал, – сказала она.

Остаток вечера я разыскивал Иверову кепку и в конце концов нашел ее среди вереска под сетчатым забором.

16

Затор на пишмашинке! Шесть рычажков сплелись в букет мертвых букв. Я попробовал их расцепить. Безуспешно. Попробовал оторвать их друг от друга. Опять безуспешно. Упрямые цветочки. Когда это случилось? Я понятия не имел. Может, Тетушка Соффен ковырялась с машинкой, пока тут сидела? Или я сам, когда взбесился, стараясь читать «Моби Дика», и не понимал, что творю? Может, клавиши сами заклинились или вздумали посмеяться надо мной? Не все ли равно – факт есть факт. Я начал стучать по свободным клавишам, и в конце концов заклинило весь алфавит. Я лег, но заснуть не мог. Снова встал, опорожнил мусорную корзинку, попробовал сложить «Моби Дика» по порядку. Дошел до 38-й страницы и больше не выдержал. Тут кое-что пришло мне в голову. Я, конечно, тяжелодум, но если уж что смекнул, то дальше соображаю совсем неплохо. Перво-наперво я тихонько спустился вниз, открыл бельевую корзину под лестницей, выкопал со дна журнальчики, вернулся наверх и разложил их на кровати. И действительно, «Моби Дик» Германа Мелвилла нашелся среди «Классиков в картинках», знаменитых книг и событий, представленных новым и забавным способом. Теперь мне хватило трех минут и восьми секунд, чтобы прочесть «Моби Дика». Прямо навстречу тебе плыву я, о все сокрушающий, но не все одолевающий кит; до последнего бьюсь я с тобой, из самой глуби преисподней наношу тебе удар; во имя ненависти изрыгаю на тебя мое последнее дыхание. Я лег и уснул.

Наутро я упаковал чемоданчик, закрепил его на багажнике велика, надел кепку и отправился к Сигналу. Ивер Малт сидел на складном стуле, с последней курицей на коленях и биноклем на шее.

– Вообще-то, я ошибся с финалом «Моби Дика», – сказал я.

– У тебя тоже плохо с чтением?

– У них ничья. Капитан Ахав тоже победил.

– Как ты это объясняешь, Умник?

– Капитан Ахав победил себя.

Ивер поднял бинокль, долго смотрел на меня.

– Ты прав, – сказал он.

– Ладно. Так и будем считать.

– Ты прав насчет кепки, она впрямь выглядит по-дурацки. Оставь ее себе.

Я сорвал кепку с головы, швырнул Иверу. Она упала на землю, поднимать ее он не стал.

– Послушаем вместе, как они прилунятся? – спросил он.

– У меня встреча.

– Ты еще вчера говорил.

– Что говорил?

– Что у тебя встреча. У тебя всегда другие встречи.

– Ну и что?

– А все же ты здесь. Уезжаешь?

– Нет. С какой стати?

Ивер кивнул на мой чемоданчик и засмеялся:

– Вообще-то, с ним особо далеко не уедешь.

– Собственно, поэтому я и здесь. Нужен ремонт.

Ивер встал, положил бинокль на складной стул, а курицу бросил через бельевую веревку.

– Пошли, – сказал он.

Я зашагал следом, за барак. Там находился огородик с репой, картошкой и морковью, а по другую его сторону – сарай, мастерская Иверова папаши. Мы вошли. Внутри помещение с косым потолком было куда просторнее, чем казалось снаружи; оно прямо-таки раскрывалось, будто церковь, подумал я, и будь Иверова кепка по-прежнему у меня на голове, я наверняка бы ее снял. Повсюду развешен инструмент: отвертки, ножи, слесарные ножовки, кусачки, молотки, автогенные резаки и множество других штуковин, ни названий, ни назначения которых я знать не знал. Я и не представлял себе, что существует столько всяких инструментов. Здесь велосипедные рули превращались в подсвечники. Здесь автомобильные капоты становились бочонками и тазами. Здесь детские коляски превращались в платяные вешалки, а автомобильные колпаки – в кастрюли. Все, что попадало в этот сарай, выходило из него другим. А оставшееся превращалось в блесны. Они висели на веревке между дверью и окном, десятка три, не меньше, а то и больше, все разного цвета и формы. Ивер подошел ближе, показал:

– Вот эта лучше всего для мерлана. А эта – для трески. Хочешь поймать макрель, бери вот эту, блестящую. Она особенно хитроумная.

– Это и есть твой второй секрет? – спросил я.

– Какой же тут секрет, дурень. Все знают, что папаша делает самые замечательные блесны. Верно, пап?

Тут только я увидел его отца. Он сидел в углу на табуретке и почти сливался со стеной – столько инструмента и железа было у него за поясом и в карманах длинного кожаного передника. Он чистил ружейный ствол и, лишь закончив и повесив ружье на стену, обернулся к нам.

– Можешь починить Умнику чемоданчик? – спросил Ивер.

– Перво-наперво надо поглядеть.

– Вообще-то, не сам чемоданчик, – пробормотал я.

Положил его на лавку, открыл крышку. Папаша глянул, вытирая руки:

– Ой-ой. Что ж это ты писал на этой хреновине?

– Умник пишет стихи, – сказал Ивер. – Верно, Умник?

Мне уже не верилось, что я сам, по своей воле, ввязался во все это.

– Бывает, – сказал я.

Папаша пощелкал по клавишам, наклонился, пригляделся повнимательней, потом вооружился маленькими клещами и длинным шилом, которое осторожно воткнул в затор, а клещами держал шило и двигал его как рычаг. Я вообразил себе, что моя машинка в больнице, что у нее запор и она лежит под наркозом на операционном столе. И вдруг упрямые буквы расцепились и упали на свои места. Как сейчас помню: букет, обернувшийся буквами, упавшими на свои места, – и наслаждаюсь этим зрелищем до сих пор, хотя и с мягкой печалью, легкой тоской и нечистой совестью.