Книга Победы и беды России - Вадим Кожинов

Решусь сказать, что характерные для многих литературоведческих работ рассуждения о классицизме, просветительстве, сентиментализме и т. д. сильно затрудняют восприятие русской лирики XVIII века. Я убежден, что поверхностные схемы мешают увидеть главное — неразрывно взаимосвязанный рост национального и личностного самосознания, воплотившийся в творчестве Ломоносова и Державина — этих, безусловно, великих лирических поэтов, — а также в лирике Василия Тредиаковского (1703–1769), Александра Сумарокова (1718–1777), Михаила Хераскова (1733–1807), Александра Радищева (1749–1802), Николая Карамзина (1766–1826) и целого ряда менее известных авторов.

Уже говорилось о том, что лирика XVIII века предстает перед нами как явление архаическое, так сказать, доисторическое, ибо мы живем в послепушкинской эстетической эре. Но тем не менее лирическое наследие XVIII столетия воспринималось бы проще и легче, если бы каждый понимал его как живую историю становления нации и личности.

В 1728 году Василий Тредиаковский, испытав двухлетнюю разлуку с родиной, пишет свои «Стихи похвальные России»:

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны…

…Россия мати! Свет мой безмерный!

Позволь то, чадо прошу твой верный,

Ах, как сидишь ты на троне красно!

Небо Российску ты Солнце ясно!..

…Чем ты, Россия, неизобильна?

Где ты, Россия, не была сильна?

Сокровище всех добр ты едина!

Всегда богата, славе причина…

…Окончу на флейте стихи печальны.

Зря на Россию чрез страны дальны,

Сто мне языков надобно б было

Прославить все то, что в тебе мило!

В этих безыскусных стихах — кстати, еще силлабических по своему строению — впервые, быть может, выступает то единство личностного и национального, которое составляет основу ренессансной лирики. Здесь невозможно проследить дальнейшее развитие этой стихии через весь XVIII век. Хочу только сказать, что русская лирика XVIII века открывает чуткому и упорному читателю настоящие сокровища.

Надо прямо сказать, что наследие этой эпохи почти неизвестно современным поэтам и читателям; оно явно недостаточно знакомо даже самым дотошным литературоведам. Конечно, фигуры наиболее знаменитых поэтов XVIII века мы видим довольно отчетливо. Но целый ряд исключительно интересных явлений эпохи как бы вообще не существует для нас.

Я имею в виду прежде всего почти никому не известную поэзию Ивана Баркова, Николая Львова, Петра Словцова.[57]А ведь поэзия каждой эпохи представляет собой определенную художественную целостность, вне которой невозможно глубоко понять и даже просто воспринять отдельные явления. Так, без насквозь «раблезианской», карнавальной поэзии Баркова нельзя по-настоящему освоить тесно связанную с ней поэзию Ломоносова и Державина (последний неотделим и от Львова), а без творчества Словцова трудно оценить роль и смысл поэзии Радищева.

Но главная наша беда заключается в том, что поэзия XVIII века в целом до сих пор как бы не открыта с собственно художественно-эстетической точки зрения. Мы, пользуясь определением Белинского, не «научились видеть прекрасное» в этой доклассической поэзии.

Между тем в ней есть такие эстетические ценности, которые не «вместила» в себя поэзия XIX века. Речь идет и об эстетике народной смеховой культуры (по терминологии Бахтина), и о своеобразном безмерном «космизме», и об особенной ораторской громогласности, и о многом другом.

Освоение поэтического наследия XVIII века способно не обычайно расширить сами наши представления о возможностях отечественной поэзии, — хотя для этого, конечно, необходимо переступить за пределы эстетических идеалов, воспитанных в нас классикой.

Лишь недавно была впервые опубликована созданная двести с лишним лет назад «Ода кулашному бойцу» Ивана Баркова, которая поражает своим раблезианским размахом:

Гудок, не лиру принимаю,

В кабак входя, не на Парнас;

Кричу и глотку раздираю,

С бурлаками взнося мой глас…

…Тряхнем сыру землю с горами,

Тряхнем сине море!..

…Хмельную рожу, забияку,

Драча всесветна, пройдака,

Борца, бойца пою, пиваку,

Широкоплеча бурлака!..

… Хлебнул вина, разверзлась глотка,

Вознесся голос до небес,

Ревет во мне хмельная водка,

Шумит дубрава, воет лес,

Трепещет твердь, и бездна бьется,

Далече вихрь в полях несется… —

и т. д.[58]

Но в поэзии XVIII века есть и прямо противоположный размах — размах возвышенного и философски-серьезного смысла. Таковы, например, стихи сибиряка Петра Словцова,[59]созданные вскоре после Великой французской революции:

Вы ль, дымящиеся Чингис-ханы,

Нам поведаете свои дела?

Ах, не вы ль, как пышущи вулканы,

Изрыгали жупел на поля?

Пламя с дымом било вверх клубами,

Рдяна лава пенилась валами;

Ныне ж — вы потухли над землей.

Ныне, мню, над вашими гробами

Красны заревы стоят столбами;

Древность! С именем их прах развей!

Прах развей! — но буде кость злодеев

Не умякнет под земным пластом,

Буде прах под грузом мавзолеев

Не смесится с илом и песком?

Праздны черепы, сии избытки,

Мать-земля расплавит в новы слитки:

Внутрь ее зиянии, где погряз

Геркулан со знамя и щитами,

Лиссабон с хоругвью и крестами,

Плавится людей оседших связь…

…Знай — один лишь разум просвещенный

В поздних переломится веках!

Хоть над жизнью гениев почтенных

Тучи расстилались в облаках,

Тучи, град и дождь на них лиющи,

Но по смерти их, над темной кущей,

Над которой буря пролилась,