Книга Следы на мне - Евгений Гришковец

— Вот, ещё весной снимал, всё руки не доходили обработать, — говорил он и мыл руки.

Он мыл руки всегда очень тщательно, долго и очень горячей водой.

— Здорово! Просто здорово! — сказал я.

— Без сопливых скользко! — весело ответил он. — Сам знаю, что неплохо.

Он мыл руки и приговаривал: «Во-о-от они, ручки мои! Вот они, мои золотые! — говорил он и несколько раз поцеловал свои руки. „Кормилицы мои и поилицы“ — бормотал он и тихо смеялся от радости.

Но больше он радовался успехам подопечных. Он мог по нескольку дней провести с кем-нибудь из пацанов, добиваясь от него совершенного исполнения печати фотографии. В случае получения результата он просто ликовал. И как же он горевал, когда кто-нибудь портил или царапал перспективную плёнку или негатив.

— Ты что сделал, дядя! — почти кричал он. — Ты же угробил такой кадр! У тебя руки откуда растут, а? Ты же его поцарапал! Всё! Ты же погубил его!

— Да ладно, Владимир Лаврентич! Не ругайтесь! — бубнил юный фотограф. — Это же мой кадр.

— Твой, ты сказал? — отступая на шаг, говорил Начальник. — Твой, да? А я тут на фига бьюсь? Я тут что, пописать пришёл? Твой?! Он не твой! Это был просто хороший кадр! Могла получиться хорошая фотография! Понимаешь?! Хорошая! А хорошая фотография, она не твоя и не моя, она просто — хорошая! А ты её угробил! Твой кадр, главное! — передразнивал он мальчишку.

— Да я ещё сделаю! — оправдывался тот.

— Конечно, сделаешь! Попробуй только не сделать! — ворчал Начальник. — Вам всем кажется, что ещё миллион всего сделаете. А вот не сделаешь! Другой сделаешь. Лучше, хуже, сделаешь! А такого не сделаешь! Это же фотография! Понимаешь! Этого кадра уже нет. Ты его испортил! А он неповторим и всё! — он долго смотрел на виноватого. — Да не понимаешь ты. Не понимаешь и не можешь пока понять, — махнув рукой, спокойно говорил Начальник, — и не должен пока понимать. А миллион хороших ты не сделаешь. Сто, может быть, сделаешь, ну, может, тысячу… А такого кадра не будет. Этого не будет. Его уже нет… Выброси плёнку немедленно. А то смотреть больно. Выброси, чтобы я не видел.

Летом Начальник брил голову наголо, а бороду переставал брить. А после лета он голову не стриг, а бороду брил. Летом он уходил в какие-то дальние походы. Он лез в горы или в тайгу, сплавлялся на плотах по рекам. Он брал с собой несколько парней. Меня он не брал никогда. Я обижался, просил, но он был против. Мои родители, надо сказать, тоже не хотели меня отпускать с ним на такие приключения. Я сильно переживал.

Но теперь я благодарен Начальнику. Теперь я уже знаю, что не люблю палаточную жизнь, походы, которые нельзя прервать в любую минуту и вернуться к цивилизации. Я не в восторге от комаров и леса с буреломом и крапивой. Тогда я этого не знал. А он как-то догадался или увидел это во мне. Не знаю.

Я активно и много провёл времени в кружке, так и не сняв ни одной стоящей фотографии. Последний год школы потребовал от меня большего времени заниматься учёбой, чтением и подготовкой к экзаменам. Я всё реже и реже заходил, а то и просто забегал, к Начальнику в фотокружок. Забегал повидаться, может быть, выпить с ним чаю. Он пил чай часто и много, очень вкусно заваривал его в химической колбе и почему-то использовал для заварки дистиллированную воду. Говорил, что это подчёркивает вкус чая.

Потом я закончил школу, поступил в университет… И пошло, поехало! Но мы до сих пор поддерживаем тоненькую нить контакта с Начальником. Я-то теперь непонятно где. Я уехал давно. Я занимался то тем, то другим. А Начальник всё там же. Всё занимается юношами. Всё в том же фотокружке.

Почти все люди в городе Кемерово, которые сейчас работают фотографами в газетах или операторами на телевидении, прошли через наш фотокружок. Все знают Начальника.

Но и те, кто не связал свою жизнь с камерой и объективом, но был «дядей», все прилично или просто здорово снимают для себя и семьи или неплохо разбираются в фотографии. И мы все, конечно, члены особого клуба. Члены особого братства. И первое достижение, какое у нас было в жизни — это то, что один азартный, весёлый, умный, взрослый человек называл нас «дядя».

Он оказал нам доверие! Он доверил нам время своей жизни, своей надежды, свою профессию, свои представления о том, как и что…

Если можно говорить об учителях… Если бы у меня спросили: «Был ли у вас учитель?» Я бы сказал: «Был».

Зависть

Есть у меня два друга, которым я всегда завидовал. Мы теперь почти не встречаемся и о нашей дружбе можно говорить, скорее, в прошедшем времени, но сказать, что у меня были два друга, которым я завидовал, не могу. Не могу про друзей говорить в прошедшем времени, и моя зависть не прошла. Я по-прежнему им завидую и, наверное, буду завидовать всегда.

Зовут их Сергей и Максим. Между собой они не знакомы. Мы дружили в разные периоды времени, жизни и разных условиях и обстоятельствах. Сергей меня старше и мы тесно общались давно, а с Максимом мы вместе пережили много сложных, острых и счастливых этапов и даже, можно сказать, эпох. Мы вместе успели поработать, но наша дружба потихонечку утратила силу необходимости и острой жажды постоянного общения. Дружба иссякла и превратилась в тоненькую струйку редких встреч.

Серёге я начал завидовать ещё до того, как мы познакомились. Когда я поступил в университет, Серёга служил в армии, а когда я вернулся со службы и восстановился на второй курс, он уже заканчивал университет. Я не сразу узнал, что он учится на том же факультете, что и я, то есть, на филологическом. Парней, студентов-филологов, было вообще мало, а ярких и заметных среди них, почти совсем не было. А Сергей был очень яркий, причём, в буквальном смысле слова. Ярче его не одевался никто! Но его яркость была не вызывающая, не пошлая и не клоунско-попугайская. Его яркость была художественная. И, главное, очень ему шла. Но всё по порядку.

В первый раз я услышал о Серёге от кого-то из знакомых, когда речь зашла о музыке. Помню, я хотел что-то узнать или разыскать какой-то альбом какой-то группы, сейчас уже не помню. Никто эту группу в той компании не знал и ничем помочь мне не мог.

— Спроси у Ковальского, — сказали мне тогда. — У него точно есть. А если нет у него, то он знает, у кого есть или где можно взять.

В следующий раз я услышал фамилию Ковальский уже в другой компании. Там шла речь о компании молодых художников, которые готовились провести где-то выставку и некий пеформенс.

— Узнай у Ковальского, — сказал кто-то кому-то, — он наверняка знает и будет участвовать.

Потом я услышал про Ковальского в связи с тем, что он лучше других должен знать, как наладить контакт с какими-то музыкантами из Новосибирска, которые играют индийскую музыку. И так по разным, самым экзотическим вопросам имело смысл обратиться к некому Ковальскому, с которым я никак не мог познакомиться.

В то же самое время я частенько видел в университете высокого, худощавого человека, чья внешность не могла не привлечь внимания. Помню, как я увидел его впервые. Зимой в Сибири люди, особенно мужчины, редко носят светлые одежды. А тут по коридору университета шёл человек в светло-зелёных коротких брюках, белых носках и тяжёлых черных ботинках, с тугой шнуровкой. Ботинки были начищены до предельной возможности. Ещё на этом человеке была нежно-розовая рубашка большего, чем ему требовалось, размера. Рубашка не была заправлена в брюки. Поверх рубашки он накинул, но не застегнул белый лаборантский халат. Он шёл очень быстро, халат развивался. Тёмно-русые его волосы были пострижены коротко, но модно и торчали ёжиком при помощи лака или другого специального средства. Скуластое его лицо улыбалось, было нездешним. Улыбка была тоже нездешней. Он шёл и улыбался сам себе. Мне так понравилось, как свободно, быстро и весело он идёт, как он независимо улыбается, как он одет… что я немедленно ему позавидовал и оглянулся ему вслед, когда он прошёл мимо меня. Меня даже слегка обдало ветром, от того, как быстро он шёл. Он шёл быстро и на меня не оглянулся.