Книга Смертельный треугольник - Фридрих Незнанский

— Вроде ничего себе.

— Привезешь для меня парочку?

— Я подумаю.

— Ладно. Ты готов ответить?

— Саня, ты о чем?

— Как о чем? — возмутился Турецкий. — Как о чем? Я тебе вопрос задавал, ты что, забыл? Про девушку, похороны и мужчину ее мечты.

— Ах это… Саня, извини, я забыл.

— Понимаю, — с сарказмом прокомментировал Турецкий. — Нам не до того, мы заняты, мы испанками увлечены!

— Да какими там испанками, — с досадой ответил Гордеев. — У меня тут встреча с русским модельером.

— И для этого надо было в Сан-Себастьян переться?

— Саня, я обещаю подумать над твоим вопросом. Девушка, похороны и мужчина ее мечты.

— И убийство сестры!

— И убийство сестры.

— Не забудь. — И Турецкий отключился.

Гордеев выпил стакан грейпфрутового сока, потом минеральной воды и уже начал поглядывать в сторону пузатой бутылочки с арманьяком, когда наконец появился Арнольд Куваев собственной персоной. Куваев, как и положено человеку из мира искусств, опоздал и даже не подумал за это извиниться. Гордеев сразу понял, что это он: уж больно одет сей господин был экстравагантно — в нечто легкое и воздушное, едва ли не из парусины и перьев. На голове у него была малиновая шапочка, как у ватиканского кардинала, на шее висела толстенная цепь, правда из белого металла, на которой в виде медальона болталась маленькая фигурка Шварценеггера. Даже хладнокровный бармен выпучил глаза.

Гордеев встал навстречу, и модельер протянул ему руку ладонью вниз. Лицо его показалось знакомым, хотя Гордеев был уверен, что прежде они никогда не встречались. Приглядевшись повнимательней, адвокат понял, что видел все-таки его не раз и не два — по телевизору: господин Куваев был завсегдатаем различных светских мероприятий и ток-шоу. Движения его были раскованны, взмахи рук — несколько женственны. Присмотревшись, Гордеев понял, что у Куваева подкрашены глаза. Впрочем, кому какое дело?

Они мило побеседовали, Куваев уронил в безалкогольный коктейль слезу, когда Гордеев упомянул покойную Монахову. Куваев сообщил, что именно он был ее ближайшим другом, и кому же, как не ему, знать все подробности ее личной жизни. Гордеев сперва порадовался большой удаче и новому источнику информации, но очень быстро понял, что напрасно. Модельер пользовался расхожими в артистической среде штампами, где принято друг другу в лицо признаваться в нежнейшей привязанности и искреннем восхищении, а за спиной ставить палки в колеса и портить воздух. Впрочем, когда дела касалось покойной звезды (а шоу-бизнес — мир на редкость подвижный, там всегда что-то происходит), то публичное изъявление безмерной любви и признание гениальности ушедшего становились обязательным ритуалом.

Куваев сыпал именами и подробностями так, что у Гордеева заболели уши, но все это было, увы, бессмысленно и бесполезно. Гордеев пытался узнать хоть что-нибудь о людях, с которыми Монахова поддерживала близкие отношения, но нарывался лишь на истории и слухи, которым место было в бульварной прессе. Адвокат начинал приходить к выводу, что циркуляция таких штампов — дело рук как раз «продвинутой культурной» тусовки — вполне возможно, что она сама их и производит, и уж точно с большим удовольствием потребляет. Например, Куваев со смаком поведал, как восемнадцатилетняя танцовщица из группы одного скандально знаменитого исполнителя однажды проснулась и обнаружила, что ее возлюбленный (двадцатилетний танцовщик из той же группы), чтобы прославиться, покончил с собой. Оказывается, парнишка написал роман, который никто не хотел печатать. И вот он покончил с собой, чтобы добиться публикации своего романа, просто чтобы мир не забыл его труд!

Но барышня была ушлая, она выдала роман за свой собственный и обрела славу, продав его западному издательству.

— А откуда же в таком случае известно, что роман написала не она? — спросил Гордеев. — Если она всех обманула?

— Как откуда? — сказал Куваев и запнулся. Видимо, подобный логический ход мысли был в шоу-бизнесе не в чести. Гордеев, чтобы не смущать модельера, перевел разговор на кино и здесь тоже получил свою порцию бессмысленных сплетен и изъявлений в любви. Куваев снова пословоблудил насчет Монаховой. Выяснилось, что «покойную Милочку никто не понимал и снимать не умел».

— А как же Фицпатрик? — уточнил Гордеев. — Он тоже не умел ее снимать?

— Фицпатрик? Старина Джон? — И Куваев засмеялся так, будто речь шла о его соседе по лестничной клетке.

— Так вы с ним знакомы? — Гордеев воспрянул духом и уже готов был расцеловать его за неожиданную удачу, но решил все же повременить с таким выражением благодарности.

— Помню, как-то Мила мне говорит…

— Вы не ответили, Арнольд, — Гордеев был настойчив. — Вы знакомы с Фицпатриком?

— Ах, ну какая разница, — немного рассердился Куваев.

— Для меня есть разница. Так знакомы или нет?

— Ну нет!

— Понятно.

— Что вам понятно? Ну что вам понятно?! — Куваев вдруг разозлился не на шутку. — Да вы знаете?.. Да вы знаете, кто у меня одевается?

— Фицпатрик одевается? — вежливо спросил Гордеев.

— Дался вам этот Фицпатрик! При чем тут Фицпатрик?! Плевать я хотел на всяких фицпатриков!!! — Модельер уже натурально брызгал слюной.

Улова тут никакого уже быть не могло, все стало на свои места. Все дело в том, что Куваев, в отличие от Монаховой, не был международно конвертируемой величиной, и просто по щедрости душевной либо еще по каким неведомым причинам Мила Монахова при случае, что называется, делала ему пиар — как в том глянцевом журнале, где Гордеев читал интервью с ней.

Гордеев оставил плюющегося модельера и направился к группе молодых людей, пивших пиво за столиком на веранде: он услышал проистекавшую оттуда русскую речь. Это оказалась компания питерских киношников. Гордеев так и не понял, писали ли они про кино или снимали его, да это было и неважно. От них Гордеев узнал, что в официальной программе представлено шестнадцать фильмов, а вне конкурса в общей сложности будут показаны около ста пятидесяти картин. Главный упор сделан на фильмы, снятые европейскими кинорежиссерами, а также кинорежиссерами-дебютантами. Ему приходилось притворяться московским киноведом и кивать, услышав «знакомые» фамилии. Пару раз Гордеев чуть не прокололся. Питерцы поспорили, какой город Испании самый элегантный — Севилья или Сан-Себастьян? И в качестве третейского судьи выбрали Гордеева.

Адвокат наморщил лоб и сказал под общий хохот:

— Барселона…

За столиком, впрочем, сидели недолго. Пошли шататься по Сан-Себастьяну. Приятно было прогуляться по улочкам старого города, пройтись по бульвару Пасьо Нуэво, побродить вдоль пляжа, посидеть в прибрежном кафе за чашечкой ароматного кофе. У западной оконечности бухты они увидели затейливую скульптуру какого-то известного испанского мастера, она называлась «Гребень Ветров». Питерская компания предложила Гордееву совершить морскую прогулку на катере на ближайший островок Санта-Клара, он подумал, посмотрел на часы и отказался.