Книга В час битвы завтра вспомни обо мне... - Хавьер Мариас

«Или если пленку кто-нибудь унес, – подумал я. – Если кто-нибудь ее украл: тот врач или его медсестра. Может быть, они обо всем догадались, но было уже слишком поздно. А может быть, их сочувствие было притворным, а кнопка не была нажата умышленно: может быть, они оба были знакомы с пациенткой и хотели ей зла? Может быть, она им в чем-то мешала?»

– Но такое со всяким может случиться, – не соглашался Тельес, – не только с людьми, стоящими у власти. Ваши примеры – доказательство тому. В таких случаях остается только одно: ничего не делать и ничего не говорить. Хотя иногда молчание и бездействие имеют те же последствия, приводят к тем же, если не к худшим результатам. – Это слабое утешение, Хуанито, знать, что мир так устроен и ничего нельзя изменить, – ответил Единственный. Сейчас его лицо было очень печальным. – Это все равно, как если бы у меня умер друг, а ты сказал бы мне: «Что же делать? Такова жизнь. Все там будем». Это не утешает и не примиряет со смертью друзей – их смерть непереносима. Ты сам недавно потерял дочь. Прости, что я тебе об этом напоминаю, но мысль о том, что мир так устроен, тебе не очень помогла и не принесла тебе облегчения. В моем случае то, что я делаю (или чего не делаю), имеет слишком большой резонанс, от моей ошибки может пострадать много людей, а не один спящий мальчик, или прохожий, или безнадежно больная женщина. Каждый мой поступок может стать началом бурной цепной реакции, поэтому я так медлю каждый раз, принимая решение. От последствий ваших поступков страдают отдельные люди, а я с отдельными людьми почти никогда не имею дела. Но я убежден, что каждая жизнь уникальна и бесценна. – Он повернулся в мою сторону, некоторое время смотрел на меня невидящим взглядом, а потом прибавил: – Невыносимо больно, когда люди, которых мы знаем и любим, становятся прошлым.

Тельес вынул из кармана свой пахучий табак и молча начал набивать трубку – боялся, что если он начнет говорить, то у него задрожит голос (а может быть, не хотел, чтобы мы видели его глаза). Потом заговорил – медленно, словно ему было лень:

– Вам не за что просить у меня прощения, сеньор. Вы ничего мне не напомнили: я сам всегда помню об этом. Самое страшное – когда прошлым становятся те, кто должен был стать будущим. Но единственное решение проблемы, о которой Вы говорите, это чтобы все закончилось и ничего уже не было.

– Иногда это кажется мне неплохим решением, – ответил ему Неповторимый, и его ответ, должно быть, показался Тельесу слишком нигилистическим. Он решил, что не пристало посторонним слушать такие слова из уст столь высокопоставленной особы, а потому попытался сменить тему:

– Но вернемся к нашему делу, если не возражаете. Какие еще черты Вашей личности Вы хотели бы раскрыть? Кроме ваших колебаний и сомнений – на это, кстати, я не знаю, как посмотрят. Нужно дать указания Руиберрису.

В этот момент открылась та дверь, через которую некоторое время назад вошли Solus и Анита, и появилась довольно пожилая хмурая уборщица. В руках у нее были метелка из перьев и веник. Под каждой ее подошвой была тряпка (чтобы не портить ценный паркет), поэтому передвигалась она очень медленно и была похожа на лыжницу, которая идет по плотному снегу и у которой одна палка слишком длинная, а другая слишком короткая. Мы все в изумлении уставились на эту женщину с седыми волосами, которые так старят, и разговор на некоторое время прервался: слышно было только, как она напевала, шаркая по полу и не замечая никого, пока наконец не дошла до того места, где стоял Сегарра, и тогда он рукой в белой перчатке осторожно, но крепко взял ее за локоть и что-то тихо сказал ей, указывая на нас. Женщина вздрогнула, взглянула на нас, быстро прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и как могла заспешила к ближайшей двери – той, в которую вошли мы с Тельесом. «На колдунью похожа, – подумал я, – или на – banshee, есть в Ирландии такая нечисть женского рода, ее появление предвещает чью-то скорую смерть. Говорят, иногда расчесывая волосы, она поет погребальные песни, но чаще всего кричит или стонет под окнами дома одну-две ночи подряд, пока не умрет тот, по кому она плачет». Уборщица пела что-то непонятное, она не успела ни закричать, ни застонать, и на дворе была не ночь. «Нет, – подумал я. – Этому дому ничто не угрожает. Это у нас с Тельесом умер близкий человек месяц назад: для него – член семьи, для меня – моя возможная любовь. Это плач по давно умершему». Она закрыла за собой дверь. Последнее, что мы видели, была метелка, на секунду зацепившаяся за ручку двери.

– Недавно, наверное месяц тому назад, у меня случилась бессонница, – заговорил Отшельник, не обращая никакого внимания на banshee. – Я никак не мог уснуть, а потому встал, вышел в соседнюю комнату, чтобы никому не мешать, и включил телевизор. Шел какой-то старый фильм. Я не знаю, как он называется, – когда я включил телевизор, фильм уже шел. Потом я хотел посмотреть его название в программе, но газету уже выбросили – тут все выбрасывают слишком быстро. Черно-белый фильм со старым и толстым Орсоном Уэллсом – вы его знаете, он похоронен в Испании. Фильм тоже снимался в Испании – я узнал стены Авилы, и Калатаньясора, и Лекумберри, и Сории, и церковь Святого Доминго, хотя по сюжету действие происходит в Англии (и зритель верит несмотря на то, что видит знакомые места). Даже Каса-де-Кампо[30]сняли – и ничего, вполне вписался в «английский» пейзаж. Речь шла о королях Генрихе Четвертом и Генрихе Пятом, о тех временах, когда последний был еще принцем Уэльским (в фильме его иногда называли Хэл). Он был кутила и повеса, ни стыда ни совести: отец при смерти, а он пьянствует весь день, шатается по притонам и кабакам с дружками и проститутками. Толстяк Уэллс, старый развратник, и еще один такой же старый и отвратительный тип с циничным лицом (его звали Пойнс) давно уже втерлись в доверие к королю и вертели им, как хотели, пока принц, после того как сам изменился, не положил этому конец. Старый больной король очень обеспокоен всем этим, в одной из сцен он просит, чтобы его корону положили рядом с ним, на подушку, а сын забирает ее, думая, что отец уже мертв. Там есть еще одна сцена, как король мучается бессонницей, как я в ту ночь (слава Богу, со мной такое случается крайне редко). Он не спит несколько дней, смотрит в окно на небо и посылает сну упреки за то, что он приходит даже в самые бедные дома, даже в дома убийц, а его дом – самый благородный – обходит стороной. «О ты, вероломный сон!» – говорит он с горечью. (В этот момент я представил себя на месте Единственного: в халате, перед телевизором, мучимый бессонницей, когда все остальные мирно спят, но так же легко я представлял себя и на месте принца.) Король на экране появляется редко, по крайней мере в тех эпизодах, которые я видел, но этого достаточно, чтобы понять, что он за человек. Потом принц меняется: когда отец умирает и он сам становится королем, он отрекается от прежней жизни (от той жизни, которой жид еще вчера, заметьте!) и прогоняет своих бывших собутыльников. Бедного Уэллса он отправляет в изгнание, несмотря на то что старик, встав перед ним на колени во время коронации, называет его «мой милый мальчик» в надежде на обещанные милости. Но милостей ему придется ждать долго, до дряхлой старости. «Я уже не тот, что прежде», – говорит ему новый король, с которым еще несколько дней назад они вместе пили и куролесили. Все изумлены. Старый король Генрих чувствует нетерпение своего изменившегося сына: «Я слишком долго рядом с тобой, ты от меня уже устал, – говорит сыну умирающий отец, но продолжает давать ему советы и раскрывать тайны: – Только Бог знает, какими кривыми путями пришел я к власти, на что мне пришлось пойти, чтобы заполучить корону. Да простит меня Бог за это». На его руках – кровь, и он это помнит. Может быть, он был когда-то беден и уж наверняка был заговорщиком и убийцей, хотя годы изменили его, наложили даже печать благородства и, казалось, он забыл все, что было раньше (так же, как забыл старую жизнь и изменился принц, став королем), – словно наши поступки и наш характер во многом определяются тем, в какой роли мы выступаем» словно мы начинаем чувствовать себя другими, не такими, как раньше, когда вдруг случай или бешеный бег времени возносят нас или низвергают. Но, может быть, нас меняют кривые пути, которыми мы идем к нашей цели, а мы наивно полагаем, что именно такая судьба была нам уготована, что мы и должны были стать тем, чем в конце концов стали, а прошлое было лишь прелюдией к этому. И чем дальше наше прошлое, тем лучше мы его понимаем, а полное понимание придет лишь в самом конце. Мать считает, что она и должна была стать матерью, а старая дева – что ей суждено было остаться девственницей, убийца уверен, что ему на роду было написано стать убийцей, жертва – что ей была уготована роль жертвы, а правитель – что ему предназначено повелевать другими, и о детстве гения разнюхивают все до мелочей, чтобы понять, почему он гений; если король становится королем, он уверен, что должен был неизбежно стать им, а если не становится – провозглашает себя мучеником; глубокие старики убеждены, что вся жизнь их была лишь медленным старением, – но так мы искажаем действительность и извращаем ее. Уэллс в фильме не меняется, он остается верен себе. Милостей и радостей при жизни ему уже не дождаться, его предали, «милый мальчик» разбил его сердце, – и он умирает. («Прощайте, радости, и прощайте, печали, больше мы с вами не встретимся. И прощайте, желания, прощайте, воспоминания».) Это очень яркий образ, и образы английских королей тоже очень яркие. Так что если мне придется когда-нибудь вспоминать о Генрихе Четвертом и Генрихе Пятом, я буду представлять себе те лица, что видел в этом фильме, и вспоминать те слова, которые они в этом фильме произносили. Я не такой. Мое лицо и мои слова ничего не говорят людям. Пришло время это изменить.