Книга Ретушер - Дмитрий Стахов

Я-то вообще вскоре был пьян. Язык у меня развязался, за неимением лучшего слушателем был выбран Кулагин: говорить с нею, делиться с нею я еще не мог. Тогда еще не мог. Мне нужно было время. Если бы я тогда начал перед ней плакаться, то обязательно упомянул бы Лизу, сказал бы об их сходстве, но тающий образ отца утягивал с собой и воспоминание о Лизе.

Я выжидал, когда оно затрется окончательно.

Мы все сидели у одного конца моего рабочего стола, по такому случаю разложенного вдвое, покрытого хрустящей скатертью. На противоположном конце, на блюдце, стояла наполненная рюмка, накрытая куском черного хлеба. Последняя трапеза отца. Выпить, закусить, вернее – занюхать. Больше ему уже ничего не оставалось. На гранях рюмки иногда посверкивал отраженный свет.

– Некоторые думали, что отец был болен, – говорил я внимательно слушавшему Кулагину. – У него якобы была мания преследования. Или комплекс вины. Называй как хочешь. Ему казалось, что те, кого он убирал с негативов, умирали. Не от пули умирали, не от петли, не от инфаркта или в автомобильной катастрофе. То есть на самом деле от пули, либо же они действительно умирали своей смертью, но якобы причиной гибели была его работа.

Сигарета выпала из моих пальцев, покатилась по столу. Кулагин поднял ее, погасил в пепельнице.

– Я слышал об этом, геноссе, – сказал он.

– Так считали некоторые. Считали, будто он больной. – Я достал из пачки новую сигарету. – Он же больным не был. Он знал – причина действительно в его работе.

Кулагин достал зажигалку, дал мне прикурить.

Из ведущей на кухню двери появилась моя Таня-Лиза, с кухонным полотенцем на плече, с тарелкой овощей. Она подошла к столу, поставила тарелку. Я тут же взял с нее маленький пупырчатый огурец и схрумкал его.

– Конечно, конечно, – кивнул Кулагин.

– Я не верил. Сначала. А потом… А сейчас… Мои собственные выводы… Одно накладывается на другое. Это – наследственное. Это постепенно перешло ко мне. – Я глубоко вздохнул и решил признаться: – Знаешь что?

– Что? – откликнулся Кулагин. Он на ощупь нашел на столе бутылку, налил себе и мне, поставил бутылку на место.

– Выпьем! – сказал я и маханул свою рюмку.

– Выпьем, – согласился он, но только пригубил. Я продолжил:

– Вот я собрал архив своих жертв. Кстати, мой отец тебе что-нибудь говорил? Хотя вряд ли, вряд ли. Ты ему не нравился. – Я попытался затянуться, но сигарета погасла.

Кулагин вновь щелкнул зажигалкой, я прикурил, сморщился от дыма. Начав тереть глаза, я вновь уронил сигарету, закрыл лицо ладонями. Кулагин загасил и эту сигарету, налил мне еще.

– Ты почему ему не нравился, а, Колечка? – отнимая ладони, спросил я. – Почему?

Я взял рюмку, понюхал содержимое. Меня передернуло.

– Потому что он мне тоже об этом говорил. Я ведь ему тоже доставал заказы, приносил на дом. Не знал? Как сейчас – тебе. Вот я и сказал, что это все чушь. Бред. Он действительно был болен. А ты – ты заболеваешь!

Я медленно выпил, с размаху поставил рюмку на стол, и у нее треснула ножка.

– Болен? – переспросил я, не чувствуя, как острый осколок входит мне в ладонь. – Говоришь, был болен? А я, значит, заболеваю? Так!

Я поднялся. Стул опрокинулся, мне с трудом удалось сохранить равновесие, я оттолкнулся от стола, качаясь пошел к стеллажу.

– Геноссе! Ладно тебе! – заговорил Кулагин, оставаясь на месте. – Извини! Я не хотел. Мне очень жаль! Я не то хотел сказать!

Я подошел к стеллажу, рывком выдвинул один ящик, вывернул его содержимое на пол. Тогда Кулагин встал, обошел стол, тоже подошел к стеллажу. Я выдвинул другой ящик.

– Это я-то заболеваю? – пиная фотографии, конверты, бумаги, спросил я. – Я? Я не болен! Я абсолютно здоров. Абсолютно. Вот что плохо, очень плохо!

Кулагин попытался увести меня от стеллажа, но я его оттолкнул.

– Прекрати, – сказал он. – Гена, прекрати! Я все понимаю, но послушай…

– Пошел! Пошел! – закричал я. – Пусти меня!

– Генка! Подожди! Давай выпьем, помянем. Ты меня извини. Извини, пожалуйста, я не то хотел сказать, не то!

– Нет! Ты то хотел сказать! – Меня уже было не остановить. – То! Ты сказал… – И я, встав к Кулагину лицом, посмотрел ему в глаза.

Потом как следует размахнулся, но он увернулся от моего кулака. Тогда я замахнулся вновь.

– Да помоги же ты! – крикнул Кулагин Татьяне.

Она осталась на месте, и мой второй удар попал в цель: Кулагин отлетел к столу, ноги его заплелись, он схватился за край скатерти. Со стола попадали бутылки, с рюмки отца слетел кусок хлеба, потом упала и рюмка.

– Пошел! Иди отсюда! – заорал я. – Чтоб я тебя не видел! Пошел!

Кулагин выпрямился, в недоумении посмотрел на меня. Тут Татьяна медленно поднялась, медленно подошла, положила руку мне на плечо. Я вздрогнул.

– Он не был болен! – сказал я. – И это был не несчастный случай! Его убили! Убили!

– Уходи!.. – сказала она Кулагину громким шепотом, погладила меня по затылку.

– Он был здоров! – всхлипнул я. – Он просто скрывался, он боялся, он просто больше не хотел.

Хлопнула дверь. Кулагин ушел.

Что было дальше? Мы постояли, обнявшись, возле перевернутых ящиков.

Со стороны стола это был, наверное, неплохой план: ворох бумаг на полу на фоне стеллажа. Темные тона, передающие драматизм и напряженность. Это был бы басовитый снимок, снимок горлового, глубинного пения. Никакой лиричности, все пронизано напряженностью, грозящей выплеснуться, прорваться.

– Что-нибудь съешь? – спросила она. – Ты ничего не ел.

– Не голоден! – Я чуть отодвинулся: ее глаза были совсем рядом, их внимательный взгляд не отпускал меня, держал крепче ее объятий.

– Тогда выпьешь?

– Выпью! – Я с готовностью кивнул. – Мне необходимо сейчас выпить. – Я снял ее руки со своих плеч, поднес ее ладони к губам. – Ты останешься? – спросил я.

– Да, – ответила она.

И осталась.

Глава 8

Я сам этого хотел.

Я сам предложил ей остаться, а пенять на других, на чьи-то злокозненные замыслы – самое простое дело. Я нырнул с головой. Ведь то, о чем думаешь долгие годы, то, от чего хочешь избавиться, или то, что хочешь, наоборот, пересмотреть, переделать хотя бы в мысленном плане, рано или поздно выйдет наружу, заживет своей жизнью.

В каком угодно виде. Даже в таком, что поначалу и не поймешь, какое все это имеет ко мне отношение.

Если я скажу, что почти двадцать лет каждый день, каждую минуту думал о Лизе, то совру. Она возникала у меня перед глазами все реже и реже, потом пропала как бы навсегда. Такое забывание – самое опасное: забытое вдруг возвращается и обретает плоть и кровь с особенной страстью.