Книга Периодическая система - Примо Леви

Джулия была немного ведьма, читала по руке, посещала ясновидящих, видела провидческие сны, и иногда мне даже казалось, что поспешность, с какой она стремилась освободить меня от постоянной тоски и дать мне скромную порцию радости, была продиктована смутным предчувствием моей судьбы и бессознательным желанием отвести ее от меня.

Мы вместе посмотрели «Набережную туманов»; фильм нам очень понравился, мы признались друг другу, что пока смотрели его, представляли себя на месте главных героев: худенькая темноволосая Джулия – на месте неземной Мишель Морган с прозрачным, как лед, взглядом; я, застенчивый, неуверенный в себе – на месте Жана Габена – дезертира, сердцееда, хулигана, которого в конце убивают. Почему эти двое могли любить друг друга, а мы нет, разве это справедливо?

Когда фильм уже заканчивался, Джулия потребовала, чтобы я проводил ее домой. Я сказал, что должен идти к зубному врачу, но Джулия ответила, что, если я отказываюсь, она сейчас закричит: «Убери руки, грязная свинья!» Я попытался что-то возразить, но она набрала в легкие воздух и выкрикнула в темный зал «Убери…», после чего я позвонил врачу и проводил ее до дому.

Джулия была настоящая львица: она могла простоять десять часов на ногах в поезде, набитом беженцами, чтобы провести два часа наедине со своим женихом, сиять от счастья, если удавалось выйти победительницей из жестокой словесной дуэли с командором или Лореданой, но боялась насекомых и грома. Когда Джулия звала меня, чтобы я убрал с ее рабочей стойки паучка (убивать его было нельзя, а надо было положить в бюкс, вынести из лаборатории и выпустить на травку), я чувствовал себя мужественным и сильным, как Геркулес перед сражением с Лернейской гидрой, и одновременно пойманным в сети, поскольку в просьбе Джулии заключался мощный женский призыв. Если случалась гроза, Джулия выдерживала две вспышки молнии, а с третьей бросалась ко мне. Я ощущал своим телом тепло ее тела, и меня охватывало новое головокружительное чувство, которое я испытывал прежде только в снах, но сомкнуть объятья не решался. Если бы я сделал это, возможно, ее и моя судьбы покатились бы совсем по другим рельсам навстречу нашему общему неведомому будущему.

Библиотекарша охраняла библиотеку, как несчастные дворовые цепные собаки, озлобленные постоянной несвободой и недоеданием, охраняют свою территорию. Или, скорее, как старая беззубая кобра из «Книги джунглей», побелевшая от многовекового пребывания в темноте, королевское сокровище. Увидев бедняжку Пальетту впервые, можно было подумать, что природа сыграла с ней злую шутку: щупленькая, маленькая, плоская как доска, поблекшая, с бледной, словно восковой кожей, чудовищно близорукая. Она носила очки с такими толстыми и вогнутыми стеклами, что, встретившись с ней взглядом, можно было подумать, будто ее бледно-голубые, почти белесые глаза смотрят на тебя из самой глубины черепа. Ей наверняка было не больше тридцати, но представить себе ее юной было невозможно: казалось, она такой и родилась в этой полутемной, пропахшей плесенью библиотеке. Никто про нее ничего не знал, командор говорил о ней с еле сдерживаемым раздражением, Джулия была к ней безжалостна и не скрывала своей совершенно не мотивированной, инстинктивной ненависти: так волк ненавидит собаку. Она говорила, что от библиотекарши несет нафталином и что, судя по ее лицу, она страдает запорами.

Пальетта поинтересовалась, зачем мне нужен именно Керрн, попросила мое удостоверение личности, недоверчиво его изучила, велела мне расписаться в регистрационном журнале и с явной неохотой выдала книгу.

Книга оказалась странной. Трудно себе представить, чтобы она могла быть написана и выпущена где-нибудь еще, кроме Третьего рейха. Автора нельзя было обвинить в непрофессионализме, но каждая страница дышала самодовольством человека, уверенного в том, что его утверждения никто не осмелится оспорить. Он не писал, он вещал как пророк, словно знания о метаболизме глюкозы получил на Синае от самого Иеговы или в Вальхалле от Вотана. Возможно, я был несправедлив, но теории Керрна сразу же вызвали у меня резкое неприятие, впрочем, и теперь, когда прошло уже тридцать лет, я не изменил своего мнения.

История с антоцианами, начавшаяся с живописных сушеных васильков, очень быстро закончилась. Мешки нежных синих лепестков, сухих и ломких, как тонкие ломтики жареного картофеля, шли на создание экстракта, который получался каждый раз разного цвета, что само по себе тоже довольно живописно. После нескольких дней бесплодных усилий, еще до испытания на кроликах, я получил от командора инструкцию приостановить эксперимент. Я не переставал удивляться, что швейцарец, стоящий двумя ногами на земле, мог попасть под влияние фанатичного мечтателя, и я, когда представился удобный случай, осторожно ему об этом сказал, но он грубо оборвал меня, возразив, что не мое дело критиковать профессоров. Он дал мне понять, что платит только за результат, поэтому посоветовал не тратить времени зря и скорее заняться фосфором. Он был убежден, что с фосфором нам больше повезет.

Я принялся за работу, мало веря в успех; зато я был уверен в том, что командор, а возможно, и сам Керрн находились под впечатлением общепринятых представлений о фосфоре – светящемся элементе, носителе света. Фосфор есть в мозгу и есть в рыбах, поэтому считается, что, если есть рыбу, обязательно поумнеешь. Фосфор есть в растениях, без него они не растут, в глицерофосфатах, которыми сто лет назад лечили анемичных детей, в спичечных головках, которые в отчаянии ели девушки, желая свести счеты с жизнью из-за несчастной любви, в блуждающих огнях или светящихся гнилушках, сбивающих с дороги путника. Да, фосфор – вовсе не нейтральный элемент в эмоциональном плане, поэтому можно понять профессора Керрна, наполовину биохимика, наполовину чародея, который в условиях всеобщего увлечения черной магией при «нацистском дворе» придал фосфору статус лекарственного средства (medicamentum).

Кто-то каждую ночь на балконе оставлял для меня растения, всегда разные, но явно с одного огорода: лук, чеснок, морковь, лопух, черника, тысячелистник, шалфей, розмарин, шиповник, можжевельник, – мне трудно было понять, по какому принципу они отбирались. День за днем я определял общее количество и процент содержания неорганического фосфора в каждом из них, чувствуя себя ослом, который ходит по кругу, вращая ворот. Если на предыдущем месте я с воодушевлением делал анализ породы в надежде получить никель, то теперь схожая работа по выявлению фосфора навевала тоску, потому что делать то, во что не веришь, чистое наказание. Даже Джулия, которая, напевая вполголоса «Весна настала, просыпайтесь, детки!», готовила в соседнем помещении еду в термостойкой лабораторной посуде, помешивая ее термометром, не могла поднять мне настроение. Время от времени она подходила ко мне, чтобы спросить с издевательским видом, как успехи.

Мы оба, Джулия и я, заметили, что тот, кто оставлял растения, оставлял еще и следы своего присутствия: закрытый с вечера на ключ шкаф утром оказывался открытым, штатив перемещался на другое место; заслонка вытяжного колпака, оставленная на ночь открытой, была плотно задвинута. Как-то дождливым утром мы обнаружили на полу след от рифленой подошвы. Обувь на рифленой подошве носил командор, и Джулия решила, что он приходит в лабораторию по ночам заниматься любовью с Лореданой. Я же предположил, что эта лаборатория с ее показным порядком должна была служить еще для каких-то таинственных опытов. Мы стали систематически вставлять щепочки в запертые на ключ двери, соединявшие лабораторию с производственным помещением, и каждое утро щепочки оказывались на полу.