Книга Ночные рассказы - Питер Хег

— Мы, сидевшие за столом, — продолжал он, — в этот миг не могли смотреть друг другу в глаза. Тогда рядом с моим отцом встал повар, и, когда он снял свой белый колпак, я узнал его. Это был писатель Мортен Росс, которому был вынесен приговор, на нём должна была быть надета арестантская роба, он должен был быть обрит наголо и держать в руке лопату, а вместо этого он стоял перед нами — длинноволосый и в форме повара.

От гнева кровь прилила у меня к лицу, и мне пришлось медленно выговаривать каждое слово, чтобы не подвёл голос. «Ты нарушил закон», — сказал я.

Отец пристально посмотрел на меня. «Я люблю его», — сказал он, и я почувствовал, что от отвращения теряю рассудок.

«Невозможно, — сказал я, — любить мужчину».

Тут заговорила моя мать. «Ты ошибаешься, Гектор, — сказала она. — Это очень даже возможно. Я сама много раз это делала».

«Тебе, мама, — сказал я, — следует помолчать». Я оглянулся на сидящих со мной за столом и увидел, что они просто парализованы.

«И что теперь?» — спросил я.

«Теперь мы уезжаем, — ответил отец. — Через час нас заберёт рыбачья лодка и отвезёт во Фредериксхаун. — И добавил тихо: — Мы покидаем Данию».

«А ты, мать, — сказал я, — что ты скажешь на это?» И она, которая, сколько я её помню, всегда выпаливала свои ответы, задумалась. Потом посмотрела на отца, своего мужа. «Это, Игнатио, — проговорила она медленно, — как я понимаю, то, что тебе всегда было нужно».

Минуту отец прямо смотрел на неё, и я предполагаю, что в эту минуту они подводили баланс какого-то счёта, который никогда прежде не сходился.

Потом он оглядел всех нас. «Я пригласил вас, — продолжал он, — приехать сюда сегодня вечером, потому что все вы, сами того не зная, in absentia[21]присутствовали в ту ночь при вынесении мне окончательного приговора.

Это был смертный приговор. Председатель Верховного суда Игнатио Ланстад Раскер должен умереть и исчезнуть, чтобы, если уместно так сказать, возродиться заново. Мне очень хотелось, мне было необходимо, чтобы вы присутствовали при моих похоронах и моём рождении, потому что это те два момента, при которых рядом с человеком должны быть те, кого он любит.

Я, конечно, знаю, что порождён жизнью. Но в какой-то момент я, должно быть, отвернулся от неё, и тем не менее надо же так случиться — повернуться к жизни спиной, чтобы тебя всё равно — если можно так сказать, сзади — настигла и заполнила любовь».

И тут я встал.

«У тебя, отец, — сказал я, — будет возможность поплакать над жизнью, смертью и любовью в тюрьме Вестре, когда ты будешь отбывать два года за злоупотребление служебным положением и два года за противоестественные половые отношения».

Я оглянулся по сторонам, и на лицах всех остальных не увидел ничего, кроме сомнения — датской национальной болезни. «Господин комиссар полиции, — произнёс я, — примите, пожалуйста, необходимые меры». И медленно, словно выбираясь из вязкой жидкости, начальник полиции нравов поднялся на ноги.

«Господин председатель Верховного суда, — произнёс он, — вы незаконно освободили заключённого. Вам, разумеется, придётся проследовать со мной в Копенгаген, чтобы всё встало на свои места», — и он двинулся к отцу.

В этот момент мой отец обнял повара, движением, которое было одновременно защищающим и нежным, и тогда я впервые в жизни увидел, как мужчина ласкает другого мужчину, и дай Бог, чтобы это было в последний раз. На секунду у меня в глазах потемнело, и показалось, что меня сейчас вырвет, и тут-то — когда моё внимание рассеялось — всё и произошло. Когда я снова открыл глаза, комиссар издал что-то вроде хрипа, качаясь, побрёл назад к своему месту и сел, уронив голову на стол.

За ним обнаружилась моя мать, которая обеими руками держала тяжёлую медную сковороду, до того висевшую на стене.

«У мужчин, — заметила она, — хрупкие головы и куриные мозги».

В это мгновение мне стало ясно, что мне предстоит увидеть обоих своих родителей обвиняемыми в суде и что мне самому придётся давать показания против них, и, возможно, именно тогда, когда я это понял, я стал взрослым. Я поднял руки: «Нам надо, — сказал я, — всё это обсудить», — и мои слова всех успокоили, все как-то осели, а я подошёл к отцу и его любовнику и резко, изо всех сил ударил маленького повара в челюсть. Тот сразу же упал, словно его скелет был каучуковый. Потом я схватил отца за отвороты пиджака. Я знал, что он будет бороться, и я знал, что должен победить его, и что так и будет, что эта схватка столь же проста, как и бои по вечерам в Академическом боксёрском клубе, за тем исключением, что в данном случае на карту было поставлено всё. Но сперва я хотел поговорить с ним, хотел откровенно рассказать ему о том, как страшно для сына потерять отца, ведь в эту ночь я его потерял, и я уже готов был произнести эти слова, я и сегодня их помню. Но я так и не сказал их. Я открыл рот, и мой язык пронзила резкая боль, и в следующее мгновение я оказался на полу, а за моей спиной стояла моя жена, твоя мать, Томас, Элине Ланстад Раскер, присутствующая здесь, а в руке она держала большую зеленоватую бутыль с одним из кораблей моего отца.

Я попытался сесть, и тогда она ударила меня ещё раз. Лёжа на спине на полу, я сказал: «Ты бьёшь меня, Элине», — но она ничего не ответила, и тогда я увидел, что другие женщины тоже встали, в руках у них сковороды, тяжёлые половники и бутылки с кораблями. Я снова попытался подняться, но они опять стали меня бить, и передо мной снова возникло лицо Элине, и я помню, что она сказала. «Мужчин, — сказала она, — надо защищать от них самих».

У меня ещё оставались силы. «Вы понимаете, что делаете, — кричал я, — он предатель, он предал не только меня, своего сына, он предал тебя, мать, и тебя, Элине, и всех женщин», — но они мне не отвечали, и я признаю, что плакал, что потерял самообладание. «Свинья, — кричал я своему отцу, — совратитель детей», — и, должно быть, они продолжали меня бить, потому что помню только, что они завернули меня в лежавший на полу ковёр, и я не мог сопротивляться, и, возможно, меня всё ещё били, возможно, я потерял сознание, потому что, когда я пришёл в себя, всё уже закончилось.

Отца, конечно же, не было, и маленького повара не было, а присутствующие в комнате сидели молча. И все пили — они нашли бутылки, в которых он хотел построить корабли, и теперь они сидели и пили — женщины, моя мать, моя жена, епископ, комиссар, профессора.

Я выбрался из ковра и оглядел их всех, но все они избегали моего взгляда, и я понял, что от этих людей помощи не дождёшься.

Постепенно все разошлись, и наконец в комнате осталась только Элине. Она сидела, положив руки на стол, и смотрела на тёмное море, и не стану отрицать, что в это мгновение я всё ещё горячо, безумно надеялся, что будет дано объяснение или извинение за всё то, чего я не мог понять. Но она не замечала меня, она просто смотрела в ночь и потом тихо проговорила самой себе: «Повернуться спиной к жизни, чтобы тебя всё равно сзади настигла и заполнила любовь».