Книга Девичьи сны - Евгений Войскунский

– Опять ангина?

– Мама, ты сможешь приехать? А то у меня сегодня…

– Приеду.

Сто раз им говорила: у ребенка частые ангины, надо что-то делать, гланды вырезать или прижечь, что ли. Но они же, доченька с муженьком, «современные» – а по-современному нельзя удалять миндалины, потому что в организме все имеет свою функцию – что-то в этом роде, черт его знает.

Было около восьми, мы только что встали, Сережа делал зарядку, а я прервала свою тибетскую – и тут явилась естественная мысль о Володе. Пусть он посмотрит Олежку. Конечно, он смотрел моего внука уже тысячу раз, и, кстати, он-то и не советовал пока вырезать гланды, но… Все равно, пусть посмотрит в тысячу первый!

Когда Олежка болеет, я совсем теряю голову.

Володя на мой звонок ответил сразу.

– Ничего, ничего, тетя Юля. Я давно на ногах. Что случилось?

Он сегодня работает во вторую смену, с часу, так что сможет заехать посмотреть Олежку примерно в пол-одиннадцатого. Милый безотказный Володя. Почему такому парню не везет с женами?

Судя по насупленному виду моего дорогого Сергея Егорыча, он тоже не уверен, что ему повезло с женой. Он молча ест манную кашу (геркулес начисто исчез из магазинов, да и запас манки у меня кончается) и всем видом выказывает крайнее недовольство моим предстоящим уходом. Лучше с ним сейчас не заговаривать – сорвется, раскричится… сорвусь и я… уж лучше завтракать молча. Хорошо бы научиться жевать так же мерно, как Сережа… Ладно, ладно, переключи мысли, советую я себе.

– Так сегодня не будешь стирать? – спрашивает Сергей за чаем.

Он у нас «старший механик стиральной машины» – сам себя так прозвал.

– Нет, сегодня не буду.

– Тем лучше.

– Да, – говорю, поднимаясь из-за стола. – Напишешь на пару страниц больше.

Он только на днях сообщил мне, что пишет воспоминания. Мемуары, так сказать. Ну что ж. Если у человека есть что рассказать о своей жизни – то почему бы не сделать это?

– Я помою посуду, – говорит Сергей.

Ну слава богу, обошлось без спора, без ссоры. В сущности, Сережа добрый человек.

Доехала без приключений. Только на углу улиц Видади и Самеда Вургуна, напротив физкультинститута, постояла, пережидая длинную вереницу машин – мчались, гудя во всю мощь, десятки «Волг» и «Жигулей», набитые молодыми людьми, очень возбужденными, орущими, жестикулирующими. Говорят, на площади Ленина, у Дома правительства, опять начался митинг. Наверное, туда и направлялась автоколонна.

У подъезда своего дома я нагнала Галустяншу. Грузная, почти квадратная, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, обтягивавшем монументальный зад, она шла враскачку с двумя набитыми сумками. С базара, конечно. Я поздоровалась и попыталась прошмыгнуть в подъезд, но – не так-то просто ускользнуть от Галустянши.

– Юля-джан, подождите! – Тяжело, астматически дыша, она поднималась по лестнице.

Я остановилась на лестничной площадке.

– Дайте ваши сумки, Анаит Степановна.

– Не, ничего. – Одну сумку все же отдала. – Юля-джан, я вам что расскажу! – Перед своей дверью, напротив нашей, Галустянша вдруг вскрикнула: – Ваймэ! Опять! Смотрите!

В полутемном подъезде на темно-коричневой двери виднелся большой меловой крест.

– Третий раз! – Галустянша, всхлипывая и причитая, принялась ребром ладони стирать крест. – Что мы им сделали? Третий раз! Я стираю, а они опять, чтоб у него руки отсохли!

Открыв ключом дверь, она устремилась в квартиру, и мне ничего не оставалось, как тоже войти. В прихожей горела лампочка в замысловатом абажуре. Пахло жареной бараниной. Я поставила сумку на табурет и шагнула было к раскрытой двери, но тут из галереи появился, вслед за своей взволнованно причитающей женой, сам Галустян. Согнутый пополам, перевязанный розовым шерстяным платком, он прошаркал, кивнув мне, к двери, взглянул на крест и разразился ругательствами на армянском языке. Анаит Степановна мокрой тряпкой стерла крест и обратила ко мне полное щекастое лицо со страдальчески вздернутыми бровями.

– Юля-джан, зайдите!

– Не могу. У меня внук заболел, доктор должен прийти. Извините, Анаит…

– На минуточку! Я вам очень прошу!

Галустяны вечно путаются в местоимениях.

Схватив за руку, она ввела меня в застекленную галерею, где у них (как и в нашей бывшей квартире) была оборудована кухня. Тут на большом столе, на зелено-клетчатой клеенке, лежали раскрытые, приготовленные к игре нарды. Галустян плюхнулся в старое кресло.

– Чай пить? – раздался его хриплый громыхающий голос.

Я отказалась. Я сидела как на иголках, а Анаит Степановна, задыхаясь и всхлипывая, рассказывала о своем телефонном разговоре с братом, живущим в Ереване:

– Я ему говорила: «Что вы делаете? Каждый день кричите – дай нам Карабах! Довольно, да! Вы там на митинг кричишь, а нас тут резать будут!» Брат говорил: «Ты ничего не понимаешь». – «Как не понимаешь? Зачем не понимаю?» Он говорил: «Не понимаешь. Карабах для нас вопрос принцип». Юля-джан, – возопила она плачущим голосом, – зачем принцип? Там принцип, тут – резать?

– Не кричи, – сказал Галустян. У него было коричневое лицо с крупным носом и немигающими глазами, сильно увеличенными линзами очков, и пятнистая лысина, обрамленная седыми растрепанными волосами. – Не кричи. – И тут же сам закричал: – Пятьдесят лет! Пятьдесят лет бурил! Сколько скважины бурил, сам не помню! Суша и море бурил!

Я прекрасно знала, что Галустян, как говорится, знатный нефтяник, мастер-бурильщик, что у него орден Ленина, ну и все такое.

– Самвел Вартанович, я знаю. Но вы извините, у меня внук…

– А теперь каждый день телефон! – Галустян не слышал меня. – Каждый день какой-то люди: уезжай отсюда, а то плохо будет тебя! Это разве люди? Ишаки! – кричал он, и глаза его пылали за сильными линзами. – Зачем ехать? Куда? Я в Баку родился, вся жизнь тут живу! Если бы не ридикулит, я не уходил на пенсия, еще бурил!

– Самвел, не кричи, – вставила Анаит Степановна.

– Кто кричит? Ишаки на митинге кричит. Карабах, Карабах! А я бурил! Юля, у меня в бригаде все, кому хочешь, были! Азербайджанцы были, русские, лезгины, евреи были! Армяне были! Мы разве кричали – Карабах туда, Карабах сюда? Мы бурили!

– Самвел Вартанович, извините, ради бога…

– Национальность разве смотрели? – Галустян слышал только себя. – Какой человек смотрели! У нас дворе Абрамян живет, Армаис. Я ему ни-ког-да не пущу! А Пашаев Ахмед? Пажа-алста, заходи, садись, чай пьем, нарды играем…

– Твой Ахмед третий день не приходил, – вставила Галустянша. – Его сын теперь – Народный фронт.

– Народный фронт, Народный фронт, – проворчал старый бурильщик. – Что он хочет?

Тут я сказала, что не знаю, чего хочет Народный фронт вместе с сыном Ахмеда, еще раз извинилась, попрощалась и ушла.