Книга Собор - Жорис-Карл Гюисманс

Ей нравилось жить в них, особенно у кармелиток; там она надевала власяницу и покорялась самому суровому образу жизни, какой только бывает. Но вот Мария-Маргарита выходит из строгого затвора и попадает в самую что ни на есть мирскую среду. Капитул канонисс, который должен был бы подготовить ее к пути мистики, оказался из числа учреждений гибридных, не белых и не черных — помесью обмирщенного монашества со светской набожностью. Члены капитула подбирались только из числа богатых и благородных дам, а настоятельница, назначавшаяся самим государем и носившая титул княгини Нивельской, жила двойственной, легкомысленно-церковной жизнью. Мало того, что эти полумонахини имели право выходить в город когда заблагорассудится: им дозволялось некоторое время проводить в кругу семьи и даже выходить замуж, получив разрешение настоятельницы.

По утрам те, кто желал остаться в аббатстве, надевали на время службы монашеское облачение; когда же духовные занятия заканчивались, они снимали монастырское платье, меняя его на бальные платья, корсеты и банты, модные фижмы и брыжи, и отправлялись в светские салоны или сами принимали гостей.

Бедная Мария терпеть не могла эту рассеянную жизнь, которая не давала ей оставаться наедине с Богом. Она глохла от женской болтовни, ей было стыдно рядиться в противные ей туалеты; она переодевалась прислугой и шла молиться подальше от гомона, в тихую церковь; наконец, она в Нивеле совсем затосковала, чуть не умерла от печали.

В это время в город приехал Бернар де Монгайар, аббат Орвальский из цистерцианского ордена. Мария бросилась к нему, умоляла спасти ее, и монах, просвещенный Духом Божиим, понял, что она создана быть искупительной жертвой, на которой возмещаются кощунства, совершаемые в храмах со Святыми Дарами; он утешил ее и благословил на вступление в кармелитский орден.

Она уехала в Антверпен, повстречалась там с матерью Анной от Святого Варфоломея, которая была святой; та, получив предуведомление об ее приезде от святой Терезы, приняла девушку в кармелитскую обитель, где была викарной приоршей.

Тогда начались диавольские обстояния. Вернувшись к опекуну в ожидании пострига, Мария-Маргарита внезапно свалилась в параличе, потеряв разом слух, зрение и речь. Однако ей удалось дать понять, чтобы и в этом состоянии ее перенесли в монастырь и оставили там полумертвую. В обители же она поверглась к стопам матери Анны, а та благословила ее и подняла на ноги исцеленную. Началось послушание.

Несмотря на хрупкое сложение, Мария-Маргарита соблюдала самые строгие посты, самые тяжкие бичевания, стягивала грудь веригами, унизанными шипами, питалась объедками, вынутыми изо рта на тарелку, пила воду, которой мыли посуду, зимой мерзла так, что ноги коченели.

Тело ее было одной сплошной раной, но душа сияла; она жила в Боге, Который осыпал ее милостями и ласково разговаривал с ней; срок послушания кончался, и прямо перед постригом Мария-Маргарита тяжело заболела. Стали сомневаться, постригать ли ее, но тут вновь явилась святая Тереза и велела приорше принять ее в орден.

Она облачилась в рясу, и на нее напало искушение отчаянием, смущавшее многих святых; затем последовало удручающее сухосердие, продолжавшееся три года, но она держалась стойко, претерпевала скорби мистического замещения, переносила самые мучительные, самые отвратительные недуги ради спасения других душ. Наконец Богу стало угодно прервать ее скорби; Он дал ей передышку, и этим затишьем воспользовался бес, чтобы явиться собственной персоной.

Сатана представал перед инокиней в облике грозных чудовищ, все в келье ломал и убегал вон клубами вонючего дыма; меж тем некий благочестивый человек Сильвестр Линдерманс пожелал основать монастырь кармелиток в своем поместье Ойрсхот в Голландии. Как всегда при основании новой обители, возникло множество помех, да и время отправлять монахинь во враждебный католикам город через места, кишевшие вооруженными бандами протестантов, было неблагоприятное. И вот когда настоятельница выбрала Марию-Маргариту, чтобы возглавить новое приорство, та умоляла дозволить ей тихо молиться в своей келейке, но вмешался Сам Господь и велел монахине отправляться в путь. Она послушалась, потащилась в дорогу, бессильная и недужная, и добралась вместе с сестрами до Ойрсхота, где кое-как устроила монастырское жилище в доме, вовсе не предназначенном для монастыря.

Ее назначили викарной приоршей, и она проявила себя как необыкновенная духовная руководительница. В суровой кармелитской жизни, которую для себя она еще устрожала жестокими испытаниями, она была терпима к другим, и хотя про себя могла прошептать (до того терзало ее собственное тело): «До Страшного суда никто не узнает, как я страдаю», оставалась всегда весела и в церкви обращалась к сестрам с такими словами: «Пусть люди, во грехе живущие, печалуются, а мы должны сугубо делить радость ангелов: ведь мы, как и они, исполняем волю Господа нашего, да еще терпим за Него то, чего они не могут терпеть».

Не было наставницы снисходительней и деликатней. Чтоб только не задеть подчиненных изъявлением власти, она никогда не отдавала распоряжений в повелительной форме, не говорила: «сделай так», но только «сделаем так-то», а каждый раз, как она не могла уклониться и не наказать монахиню, мать Мария-Маргарита в трапезной целовала ноги другим сестрам и молила их ради ее смирения отхлестать ее по щекам.

Но было бы слишком хорошо, если бы она с ангельским стадом, ею предводимым, могла покойно жить внутренней жизнью и безмятежно погрести себя в Боге. Кюре Ойрсхота терпеть ее не мог и, неизвестно почему, разнес о ней дурную славу по всему городку. Бес тоже не сидел без дела — с шумом, рушившим стены и сотрясавшим кровли, он возникал в виде огромного ростом эфиопа, задувал огни, пытался душить инокинь. Большая часть их была ни жива, ни мертва от страха, но между тем Бог во искупление их скорбей укреплял их непрестанными чудесами.

Монахини Ойрсхота могли на себе поверить истинность невероятных историй, читанных ими за трапезой в житиях святых. Их матушка имела дар билокации: являлась в нескольких местах одновременно — повсюду, где проходила, оставляла благоуханный след, исцеляла больных одним крестным знамением, чуяла и поднимала, как охотничья собака, невидимую дичь грехов, читала в душах.

Дочери ее обожали, плакали, видя ее жизнь, превратившейся в одно нескончаемое мученье; из-за сильных холодов ее поразил острейший ревматизм: ведь если в Испании устав святой Терезы, дозволяющий разводить огонь лишь в кухне, еще переносим, в ледяном французском климате он поистине смертоносен.

В общем, заключал Дюрталь, пока что течение ее жизни не слишком отличалось от других монастырских насельниц; но вот когда подошла ее кончина, тогда-то исключительная краса этой души утвердилась столь особенным образом, при таких необычайных знамениях, что подобных не найти во всех минеях[24].