Книга Ладья Харона - Паскаль Киньяр

Но еще приятней его вдыхать, нежели произносить.

* * *

В такие дни время отменялось. Останавливали башенные, настенные и наручные часы, будильники. Заводили их снова только по возвращении с кладбища.

А пока труп находился в доме и в воздухе еще витало некое подобие жизни, люди говорили вполголоса, умеряя дыхание и жесты, вся семья как бы существовала между двумя мирами; душе, которая еще колебалась между временем и вечностью, помогали, как могли; нужно было, чтобы она, уже вылетевшая из уст, достигла голубого небосклона; нужно было, чтобы у нее не было соблазна задержаться подле сердца, и несчастья, и сожаления, и очага. Нужно было, чтобы ничто не удерживало тех, кому положено уйти. В доме закрывали ставни. Задергивали портьеры. Завешивали зеркала и блестящие предметы. Поворачивали к стене тарелки на узких посудных полках. И так же поступали с медной посудой в кухне. Гасили огонь. Опускали крышку колодца и крышку сосуда с молоком.

Прикрепляли кусочек савана (траурный креп) к рукавам, к музыкальным инструментам, к дверям. Набрасывали драпировку на аквариум, стоявший на запертом пианино.

Прикрывали тканью птичьи клетки.

В районе Меца существовал такой обычай: когда умирал глава семьи, его наследник должен был спуститься в погреб и оповестить вина, что их хозяин умер. Сын усопшего переходил от бочки к бочке. Трижды стучал пальцем в каждую из них. И говорил:

— Uwen meester is dood (хозяин ваш умер).

А на другом конце Франции тот же обычай существовал в отношении пчел: три удара пальцем в улей, стоящий под солнцем.

Пчеловод шел через поле и шептал в воздух, овевавший его лицо:

— Revelhatz-vous, petitas, lou mestre es mort (Просыпайтесь, малышки, хозяин ваш умер).

Глава LXIII

Тамуз[114]

Отца Эмилиана-Ритора звали Эпитерсом. Однажды, когда Эпитерс плыл в Италию, а было это в царствование Тиберия, ветер внезапно улегся, и египетское судно, на котором он находился, встало неподвижно на волнах моря, в виду Эхинских островов.

Было еще светло.

Пассажиры сидели на палубе, кто закусывая, кто играя в кости, кто переговариваясь шепотом, как вдруг все они услыхали голос, долетавший издали, со стороны острова Паксос.

Голос этот громко воззвал:

— Тамуз! Тамуз!

Пассажиры смолкли.

Тамузом звали египетского кормчего, стоявшего у руля. Когда имя его прозвучало в третий раз, Тамуз, придя в смятение, бросил руль и простерся ниц на палубе корабля, дабы почтить божество, обратившееся к нему в присутствии пассажиров и столь внятно произнесшее его имя. И тут таинственный голос зазвучал вновь, говоря:

— Тамуз, по прибытии в Палод, объяви, что Пан, великий бог, умер.

Тамуз ждал, лежа на палубе, но голос умолк. Неожиданно вновь поднялся ветер. И корабль поплыл вперед в темноте, наступившей в то время, пока звучал голос. Тогда Тамуз встал на ноги и подошел к кормилу. Когда судно подошло к подножию Палода, ветер опять стих. На сей раз Тамуз не спешил; он бросил якорь, медленно прошел на корму, выпрямился и, обратив лицо к суше, выкрикнул по-гречески:

— О megas Pan tethnèken (Великий Пан скончался)!

И тотчас все услышали донесшийся с берега громкий стон, исторгнутый тысячами уст и смешанный с криками удивления.

* * *

Плутарх[115]хочет сказать, что там, где боги умолкают, возникает нечто еще более древнее и менее напыщенное.

Именно это он и называет громким стоном.

Megas stenagmos. Громкое стенание.

Люди издают стон, исполненный удивления перед событием такой силы, которой может достичь их собственное горе.

Боги, исчезая, уступают место тому, что оправдывало их существование. Боги порождают те стоны, что издают уста людей. Это чистые призывы.

Морские сирены также были в чистом виде призывами.

Глава LXIV

Надпись 1878 года

В 1878 году в Риме при раскопках была обнаружена плита с высеченной греческой надписью:

В царстве Гадеса нет ни ладьи, ни мрачного Харона, ни стража Эака.

В адских пещерах есть только кости, имена, прах.

Глава LXV

De atheismo[116]

Жизнь без бога — это маргинальное человеческое существование. Если вдуматься, на вечное проклятие осуждается не столько нечестивец в атеисте, сколько предатель сообщества. Вот отчего хроника атеизма представляет собой историю ожесточенных, бесконечных преследований. Феодор-Атеист[117]отправлен в изгнание по приговору Ареопага. Янг-Чу[118]убит. Ван Чун[119]подвергается травле. Позже латинское выражение sine deo (без бога или безбожник) стало синонимом греческого atheos. Мне кажется, из-за того, что «одушевляет» душу, атеизм невозможен, ибо невозможно полностью оторвать целое человечество, владеющее речью, от вербальной галлюцинации, от абстрактных идей, мало-помалу рождающихся из слов. Более того: невозможно оторвать млекопитающих от ночного сна, не ввергнув их при этом в безумие. Тело любого животного не может избавиться от двух великих галлюцинаций — голода и желания.

Частичное освобождение не может быть названо свободой.

Неверие — это всего лишь усилие, а также мужество.

Габриэль Лe Бра[120]говорил: «Социология атеизма составляет самую волнующую главу истории человеческих сообществ».

Добавлю: без сомнения, и самую героическую.

А также самую короткую.