Книга Затмение - Джон Бэнвилл

Мое открытие заставило взглянуть другими глазами не только на дом, но и на непрошеных гостей. Их я тоже словно увидел впервые. Они предстали в ином свете, и открылись новые аспекты, ставшие для меня полной неожиданностью, причем довольно неприятной. Они словно вскочили со своих мест в зрительном зале и влезли на сцену, прервав меня в середине пронзительно-мощного, хотя, пожалуй, перегруженного психологическими подробностями, немного растянутого монолога, и теперь, чтобы спасти спектакль, придется по ходу действия придумать им роли, вписать в сюжет пьесы, несмотря на их безынициативность, равнодушие, тупость и полное отсутствие способностей. Эта парочка воплощает самый ужасный кошмар для актера, однако я почему-то спокоен. Да, отпрыск тех, кто сдавал квартиры внаем, поневоле будет обладать ослабленным инстинктом собственности, но тут все не так просто, как кажется. Очень странно, что я в своем теперешнем состоянии упорно пытаюсь обнаружить в Лили что-то от Касс. Странная девочка. Сегодня утром, когда я спустился в кухню, рядом с моим местом за столиком стояла банка из-под варенья с букетиком диких фиалок. На лепестках еще не высохла роса, а стебельки немного сплющились, пока она их сжимала в руке. Как рано ей пришлось встать, чтобы нарвать цветы? — ведь это наверняка была она, а не Квирк, при всем желании не могу представить, как он на цыпочках выбирается спозаранку на покрытые росой поля, чтобы собрать букетик своему нанимателю или кому-то еще. Откуда девица вроде Лили знает, где растут дикие фиалки? Однако я не должен растекаться мыслью и делать грандиозные обобщения, на которые всегда так легко себя соблазняю. Я имею дело не с абстрактной «девицей вроде Лили», а с Лили из плоти и крови, созданием уникальным и непостижимым, несмотря на всю ее ординарность. Кто знает, какие желания горят в ее недоразвитой груди?

Я изучаю ее с почти маниакальной сосредоточенностью. Лили — одушевленная загадка, которую мне суждено разгадать. Сейчас я наблюдаю, как она красит ногти. Она относится к этому занятию с недетским вниманием, порхающими движениями наносит тончайший слой лака, потом выравнивает его, с виртуозным мастерством художника пользуясь своей крохотной кистью, сосредоточенная и осторожная, как средневековый миниатюрист. Часто, закончив, выставляет перед собой вытянутые пальчики и, обнаружив малейший изъян, малейшую неровность слоя, недовольно наморщит носик, вытащит бутылочку с растворителем и, бесследно уничтожив результаты только что законченной работы, начнет все сначала. С неменьшим вниманием она относится к ногтям на ногах. У нее изящные, удлиненные ступни лемура, почти как у Лидии, опоясанные узкой лентой огрубевшей кожей. Изогнутые мизинцы заходят за безымянные пальцы, словно ручки у крохотных чашек. Как птичка на жердочке, она устраивается на краю массивного кресла с широкими подлокотниками, задрав ногу так, что подбородок прижат к колену, а блестящие, словно смазанные жиром, пряди волос почти закрывают лицо; по всей комнате распространяется запах мастерской художника, использующего распылители. Интересно, замечает она, что мои глаза, словно невзначай, неторопливо путешествуют по затененным, мшистым, топким местечкам под задравшимися юбками. Время от времени ловлю на себе ее упорный взгляд из-под полуопущенных век, где сквозит загадочное нечто, которое я все же не решаюсь определить как назревающий интерес к моей особе. Сразу вспоминаю те самые фиалки, и уже с некоторой неловкостью созерцаю молочные с голубоватым отливом впадинки позади коленок, на каждой по две тонюсенькие параллельные морщинки на месте сгиба, темную копну волос, постоянно кажущихся немытыми, контуры остреньких лопаток, натянувших ткань открытого всем ветрам летнего платья словно маленькие цыплячьи крылышки. Как выяснилось, ей пятнадцать лет.

Роковая магия фантомов добралась и до нее. Она отдыхает в местах, где они появляются, смешавшись с ними, неряшливая и такая безнадежно земная в своей назойливости одалиска, листая свои журнальчики, с негромким бульканьем прихлебывая колу. Ощущает она их присутствие? Вчера вдруг нахмурилась и оторвалась от комикса, словно почувствовала прикосновение призрачной руки к плечу. Потом, опустив голову, угрюмо насупив брови, побуравила меня подозрительным взглядом и потребовала объяснить, чему я улыбаюсь. Разве я улыбался? Она считает меня распустившим нюни старым дураком; она права. Интересно, реагирует как-то призрачная женщина на появление соседки из плоти и крови? Я чувствую в ней нарастающее недоумение, даже некое подобие досады, или это только кажется? Не ревнует ли она? Я дожидаюсь неизбежной минуты, когда ее призрачная фигура полностью наложится на Лили, когда она войдет в нее, как пульсирующий знамениями ангел, как сама богиня, и осветит мимолетным благословением своего чудесного присутствия.

Лишь здесь и сейчас, в преобразившемся для меня доме, я могу представить, каково приходится моей Касс, постоянно окруженной знакомыми лицами незнакомцев, не ведающей, где реальность, а где иллюзия, не способной четко увидеть то, что маячит перед глазами, слышащей, как к ней обращаются невидимки. Присутствие живых людей отняло у дома его критически важную для меня материальность. Квирки и меня превратили в фантом — не исключено, что теперь я умею проходить сквозь стены. А что же моя дочь, присуще ей это неуходящее ощущение головокружительной невесомости, устойчивой неустойчивости, чувствует она, ступая по полу, что нога упирается в скользкую бездну? Однако все вокруг меня вещественно, на редкость материально, старая добрая реальность в самом лучшем виде, прочная, крепкая, теплая на ощупь. Однажды вечером, вместо того, чтобы уехать, Квирк оставил велосипед в прихожей, зашел на кухню, взял стул, бесцеремонно придвинул к столику и сел. Несколько секунд он не двигался — ждал, что я буду делать. Я, разумеется, никак не отреагировал, просто сел рядом, и мы втроем сыграли в карты. Я не силен в этом искусстве, никогда не был силен. Нахмурившись, с диким видом разглядываю карты, а когда чувствую, что этого требует момент, судорожно тянусь к колоде, не зная даже, какой масти сейчас надо радоваться. Квирк проявляет бдительность, уткнувшись носом в колоду, он то и дело выглядывает из своей норки, зорко следит за Лили и мной, для верности закрыв один глаз и прищурив другой. И все-таки ему не везет. А выигрывает неизменно Лили. Охваченная азартом, она совершенно преобразилась, стала иным ребенком, визжит от восторга и улюлюкает, когда попадается удачная карта, жалостно стонет, если удача отворачивается, закатывает глаза и старательно бьется головой о столик, изображая отчаяние. Набрав козырей, она кидает их перед нами с индейским победным кличем. Мы, вяло перебирая свои безнадежно проигрышные карты, роняя тяжелые вздохи, раздражаем ее своей медлительностью. Презрительно мотая головой, Лили кричит Квирку, чтобы тот пошевеливался, а когда я проявляю особую нерасторопность, тычет твердым костлявым кулачком в поясницу или больно бьет по руке. Ожидая, когда выдадут карту, затихает, не отрывая глаз от колоды, внимательная как лисица. Она называет тройку тройней, а валета — джеком. По настоятельной просьбе Лили мы играем при свечах; она говорит, что так романтично, произнося последнее слово низким вибрирующим голосом — «тээк романтиишно» — кажется, пытаясь меня спародировать. Потом скашивает глаза и вываливает язык, пытаясь изобразить идиота. Погода еще теплая, мы оставляем окна открытыми, впуская бархатную, расшитую звездами, безбрежную летнюю ночь. Залетные мошки устраивают пьяный хоровод вокруг огонька свечи, пепел их крыльев падает в подрагивающую иссиня-черную тень, лужей растекшуюся по столу. Сегодня, когда Лили собирала карты, а Квирк застыл, уперев куда-то невидящий взгляд, из темноты до меня долетел ночной крик совы, и я сразу подумал о Касс; где она сейчас, моя Минерва, чем занята? Опасная мысль. Даже укрытый мягчайшим покрывалом летней ночи, дремлющий разум рождает чудовищ.