Книга Прощание в Дюнкерке - Владимир Сиренко

Вот, должно быть, отчего заволновалась толпа — люди хотят спрятаться под крышей форта. У ворот началась драка. «Это нам на руку», — усмехнулся Фернандес, открывая заднюю дверцу.

Дорн спрыгнул на тротуар первым:

— Фернандес, дружище, — он протянул к нему руки.

— Сантименты отставить, — зашептал Фернандес, — мы — провожающие. Слышите, Борис? — Лиханов все еще сидел в фургоне, не зная, как вести себя дальше. — Выходите, Борис… Нам нужно прорваться с толпой в форт. Мы провожающие, дальше попробуем попасть в эшелон. Там ополченцы, видите, без мундиров? Нам нужно к ним, а не к новобранцам, которых обмундировывают в первую очередь. Только спокойно, прошу вас, очень спокойно…

Они пошли неторопливым шагом. Дорн невольно поднял воротник пиджака, чтобы капли дождя не затекали под рубашку. Ворота форта открылись — люди бросились друг к другу, каждый отыскивал своих. Слышались женские голоса, плач детей, выкрики:

— Когда-нибудь надо было являться!

— Рано или поздно, но надо покончить с Гитлером!

— Итак, черт побери, скоро мы отправляемся! — слышалось сквозь гул.

— Это хорошо, что скоро… — пробормотал Фернандес.

— Что? — не понял Лиханов. — Что?

— Ничего, Борис, — ответил ему Дорн. — Все в порядке.

В воротах, пытаясь сдержать натиск, рослый, широкоплечий полицейский пропускал людей группами — у него это плохо получалось, пришлось уцепиться за край ворот, чтобы самому удержаться на ногах. Он выкрикивал призывы к порядку и спокойствию. Его никто не слушал и не слышал.

Дорн на минуту потерял из виду и Лиханова, и Фернандеса, его понесло толпой.

— Роберт! — услышал крик Фернандеса. — Держись, я здесь! — крепкая рука ухватила Дорна за рукав, затрещали швы пиджака, и они с Фернандесом — под напором тех, кто оказался сзади, — влетели в ворота форта. Увидели Лиханова. Он зацепился пуговицей куртки за сумку пожилой дамы, и теперь они никак не могли расцепиться. Мадам смеялась, Лиханов злился. Фернандес дернул лихановскую куртку, пуговица отскочила, женщина улыбнулась и благодарно глянула на Фернандеса, ее тут же унесла толпа.

— Куда нам теперь? — спросил Дорн.

— К эшелонам, пока не начались построение и поверка, скорее… Скорее!

Они быстро протискивались сквозь толпу Внимания на них не обращали — толкались все, все куда-то рвались, лишь бы найти своих и сказать, может быть, последние слова, передать, может быть, последний привет…

— Вам еще не выдали обмундирование? Почему в штатском? — строго окликнул их капрал, стоящий у эшелона.

Дорн выступил вперед:

— Извините, мсье, но мы уже сдали приписное свидетельство. Нам приказали идти сюда.

— Хорошо, черт бы побрал эту неразбериху, получите форму… Если не здесь, то там. Проходите к пятому вагону, к пятому…

— Мы покурим? — просяще крикнул капралу Фернандес, остановившись перед пятым вагоном. Тот согласно кивнул.

— Наша задача, — быстро заговорил Фернандес, когда они остановились, — как угодно, но добраться до границы. Там мы выберемся и хоть пешком, но должны попасть в Брюссель.

— Дальше что? — нетерпеливо спросил Дорн. — Зачем нам в Брюссель? Самое необходимое для меня сейчас оказаться либо в Лондоне, либо в Берлине.

— Ты окажешься в Москве.

— Меня отзывают? — у Дорна упало сердце. — В такое время?

— Сейчас самое важное — оторваться от Коленчука и Доста.

— Я… Я провален?

— Балда! Вот-вот начнется война. Оставить тебя в лапах этих мясников в такое время? За кого ты нас принимаешь? Ты нам нужен живым.

Лиханов смотрел непонимающе. Слова с трудом доходили до его сознания. И наконец появилась смутная догадка, все объясняющая, ставящая все на место: он среди своих, родных, русских людей, и Дорн тот русский человек, который, жертвуя судьбой и жизнью… Он схватился за сердце — так оно забилось.

— Мы и делаем все, чтобы ты не провалился, — говорил Фернандес. — У меня бельгийские паспорта. Мы должны попасть на рейс Брюссель — Копенгаген — Рига, а они только по четным числам…

— Значит, послезавтра, двадцать восьмого?

— Или тридцатого, если замешкаемся в дороге. Нашим я телеграфирую из Брюсселя, в Риге нас встретят. А вы, Лиханов, осторожнее с вашим гимназическим французским, лучше больше помалкивайте, прошу вас.

— По вагонам! — закричал капрал.

Из вагона Дорн видел только руки, протянутые к окнам и дверям, над головами плыли корзины, свертки, мешки…

— Франсуа, там табак и кофе, слышишь, табак и кофе! — громко кричала немолодая женщина.

Старик посадил на плечи маленькую, плачущую от ужаса девочку:

— Смотри, смотри, там твой отец, запомни его лицо, Мари…

— Дедушка, мне холодно…

— Амели, береги себя! — донеслось из открытого окна вагона.

Где-то захрустело стекло, где-то хлопнула железная дверца, резкий гудок паровоза отбросил толпу в сторону.

— Это пятый вагон? — спросил Фернандес у молодого мужчины с промасленным свертком. — Советую держать подальше от себя вашу пулярку, но и наши костюмы не украсят масляные пятна…

— Благодарю, мсье, извините, — ответил мужчина, — не знаю, куда ее девать, увы… Да, пятый вагон, мсье, и, кстати, там еще есть места…

Они устроились у самого тамбура. Нестерпимо несло из клозета, но выбирать не приходилось.

— Где мой любимый лосьон «Цветы Луары»? — усмехнулся Фернандес.

Лиханов присел на жесткую скамью, закрыл глаза и перекрестился.

— Двумя пальцами, двумя, и слева направо, — прошипел Фернандес. — Если вам так важно именно сейчас поблагодарить пресвятую деву…

Дорн улыбнулся. Вряд ли в этой сутолоке кто-то обратил внимание на Лиханова — все заняты собой.

На противоположной скамье сидели два представительных господина, очень похожие друг на друга — очевидно, братья. Третий, совсем юноша, прижал лицо к оконному стеклу и жадно смотрел на уходящие назад парижские улицы. Тоннель окутал вагон мраком, потом на несколько минут опять появилось небо, снова тоннель — и остановка. Эшелон подошел к перрону Восточного вокзала. Дальше остановок не будет. Опять все бросились к дверям и окнам. Но капралы не открыли двери вагонов. На перроне — шеренга национальной гвардии, оркестр, исполняющий «Марсельезу», знамена.

— Так Франция всегда провожала своих солдат, — восторженно прошептал юноша у окна.

Лиханов опустил голову, чтобы не видеть его слез. Вспомнил себя в четырнадцатом году, вот такого же, полного патриотического порыва и желания отдать жизнь во имя защиты Родины. Стало жаль парня.

— И долго мы будем стоять, Серж? — вдруг спросил один из братьев.