Книга Где кончается небо - Фернандо Мариас

— Люди. Жители Мадрида, — повторил Рохо, будто отвечая тому, кто там, внутри, умолк на полуслове, не находя ответа на собственный вопрос. — Люди Мадрида, только они…

Дверь закрылась. В коридоре снова стало темно, но тишины я теперь не ощущал: казалось, я до сих пор слышу отзвуки этого разговора и особенно одну фразу Рохо, накрепко врезавшуюся мне в память. «Я присягнул на верность Республике»…

Этот неприметный очкарик, совсем не похожий на молодцеватых офицеров, снискавших себе в Африке славу героев, был готов поставить на карту свою жизнь, чтобы сохранить верность данному слову… Я попытался осмыслить услышанное, как-то связать его с тем, что происходило сейчас в моей жизни. Я поклялся в верности Кортесу; нет, никакого слова я ему не давал, но это как бы подразумевалось. Но сам Кортес — разве он до этого не присягнул на верность Республике? Значит, капитан — предатель, бесчестный человек? А я — я служу ему. Я окончательно запутался… Конечно, я не мог считать Кортеса негодяем. Но как же тогда быть с подполковником, с его верой и твердостью?

Потом, годы спустя, я узнал, что для многих Висенте Рохо остался в памяти самым блестящим военачальником испанской гражданской войны.

Когда открылась дверь и оттуда стали один за другим выходить участники собрания (все куда-то спешили, все были полны решимости), я опрометью метнулся к выходу, чтобы меня не увидел Рамиро. Спрятавшись за каким-то грузовиком и дрожа от холода, я подождал, пока он прощался со своими товарищами. А потом он пошел домой, на площадь Аточа, и я за ним.

Он шел быстро, широким шагом — наверно, не только для того, чтобы согреться: ему не терпелось добраться до дома.

По лестнице он взлетел, перепрыгивая через три ступеньки. Видно, совещание в министерстве, нелегкое само по себе, показалось ему невыносимо длинным еще и из-за того, что он не знал, что с тобой и с ребенком.

Я изо всех сил старался поспеть за ним, но на последнем пролете отстал окончательно. Когда я наконец добрался до квартиры на третьем этаже и остановился, чтобы отдышаться, Рамиро, переменившись в лице, уже пулей бросился по лестнице наверх.

Из дверей выглянул дон Мануэль. Он взглянул на меня, стоя на пороге.

— С ними все в порядке, они хорошо себя чувствуют — Констанца и… малышка, — и он загадочно улыбнулся.

Я попытался представить себе, что он думает, что чувствует в эту минуту. Страх перед будущим? Или, скорее, восхищение непобедимой силой жизни, вопреки всему пробивающей себе дорогу? От него отчетливо, почти осязаемо исходили спокойствие и уверенность, позволявшие ему не слышать канонады, не бояться огненного дождя.

Из-за его плеча выглянул вчерашний испуганный мальчик. Сейчас вид у него был гордый, а в глазах стояли слезы от избытка чувств.

— Наш Пепе показал себя молодцом, — дон Мануэль приобнял его за плечи. — Уж не знаю, что бы мы без него делали… Ну давай, Хоакин, иди посмотри на девочку. Они в мансарде. Ты же знаешь, до чего Констанца упрямая. Я ей говорю: нужно прилечь, а она ни в какую. Хочу, говорит, успеть показать малышке Мадрид… пока не настало завтра.

Поднимаясь по лестнице, я задержался на мгновение у твоей двери. Она была открыта. Странное существо человек. Мадриду грозила бойня, естественнее всего было бы попрятаться по домам, забаррикадироваться, создать хоть какую-то иллюзию безопасности. Но на нашей лестнице двери не запирались. Твоя дочь подарила нам радость, силу, сделала нас неуязвимыми для бомб.

И здесь, наверху, царила та же атмосфера покоя и безопасности. Где-то рвались бомбы, но я держался прямо и уверенно — мне попросту не хотелось впервые подойти к твоей дочери, втянув голову в плечи и трясясь от страха.

Я осторожно заглянул в мансарду. Конечно, мне хотелось увидеть тебя, увидеть вас обеих, но я понимал, что это мгновение принадлежит вам двоим — тебе и Рамиро.

Вы стояли у окна — того самого окна, через которое я столько раз выбирался на крышу, чтобы отправлять свои предательские донесения. И впрямь казалось, что бомбы вам не страшны, а может, вы даже сильнее их, потому что как раз в этот миг обстрел прекратился, словно ты велела небу Мадрида помолчать немного, чтобы не мешать вам, и оно тебя послушалось.

Вы оба тоже молчали, завороженно глядя на девочку. Когда я пришел, ты как раз передала малышку ошеломленному, растроганному Рамиро.

— Констанца… — проговорил он.

Вы так решили — ты как-то обмолвилась об этом: если родится мальчик, назвать его в честь отца, а если девочка — в честь матери.

Рамиро что-то прошептал на ухо малышке, а потом обратился к тебе:

— Пора спускаться, ты здесь замерзнешь.

Он отдал тебе девочку и коснулся твоей руки, чтобы увести от окна.

— Рамиро, — перебила ты его, — давай дадим друг другу обещание.

— Обещание?

— Ради девочки. Давай пообещаем, что всегда будем с ней. Что она всегда будет в безопасности.

Рамиро заколебался. Его трезвому и ясному уму претил ни на чем не основанный оптимизм, но ты была такой уязвимой, такой беззащитной, так хотела верить…

— Мы всегда будем с ней, — Рамиро постарался придать своему голосу как можно больше твердости, — и она всегда будет в безопасности. Обещаю.

Ты кивнула. Но слов тебе было мало.

— Достань свой пистолет, — велела ты ему.

Рамиро, изумленный не меньше моего, достал пистолет из кобуры и, держа его за дуло, протянул тебе.

— Дай мне одну пулю, — попросила ты.

Рамиро вытащил обойму и извлек одну пулю. Ты огляделась по сторонам — мы оба пытались угадать, что ты задумала, — подошла к окну и принялась царапать пулей стену.

— Вот смотри, давай запишем здесь нашу клятву, — к тебе уже вернулась твоя обычная решимость. — Сначала ее имя: Констанца…

Мы смотрели, как ты выводишь буквы на штукатурке, одну за другой. Растроганные твоей любовью к ребенку — и опечаленные, потому что обещание это вам обоим не под силу было выполнить.

— Так, — сказала ты, не отрываясь от работы, — теперь дата: шестое ноября…

— Седьмое, — ласково поправил тебя Рамиро. — Уже три часа ночи. Уже седьмое.

Ты перечеркнула прежнюю дату и принялась выводить правильную.

— А теперь — наша с тобой клятва…

Но тут снова взревела канонада. Мы все сжались. Собственно, это и было целью штурмующих город — запугать, сломить жителей, не давать вконец измотанным защитникам Мадрида ни секунды покоя. Рамиро, словно осознав, что передышка закончена, что недавней волшебной неуязвимости пришел конец, поцеловал тебя в лоб и, взяв за руку, заставил отойти от окна.

— Завтра. Завтра мы допишем все, что захочешь. Пойдем, ну пойдем же…

И тут вы увидели меня. Твое лицо осветилось улыбкой, а потом ты взглянула на свою дочь, словно приглашая и меня взглянуть на нее. Рамиро тоже улыбнулся мне.