Книга Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

Я едва успел спасти зонтик из распахнутого клюва жестяной птицы.

– Ну, я же просто шутил… У меня в стране считают, что человек с белым лицом – нездоровый, больной. Под зонтиком надо ходить, только когда дождь.

– Тебе смешно, – отвечала она, оглядываясь. – Вон, посмотри!

Ли Мэй кивнула в сторону скамеек. Возле них я увидел невысокую, очень смуглую работницу в синем комбинезоне и остроконечной соломенной шляпе. Она вытряхивала мусор из урны в большой блестящий черный мешок.

– Это вам, европейцам, солнце кажется полезным, а загар – красивым. Но на самом деле темная кожа – признак низшего сословия.

Я подумал о заполонивших Москву смуглолицых гастарбайтерах. Из солидарности с китайской аристократией согласился.

– А ты, из какого сословия? – спросил я Ли Мэй.

– По материнской линии – у нас древний род. Наша фамилия была Сыма. Если ты заметил, у китайцев односложные фамилии, а эта – из двух слогов, большая редкость. Лишь у некоторых старинных родов сохранилось такое. В нашем – было много крупных чиновников, при разных династиях.

– А куда же девалась ваша фамилия потом? Почему сейчас «Ли»?

– Во времена Мао родственники поменяли, опасно было. Да и сыновей больше не появлялось, одни девочки, а фамилия передается по мужу.

– Ну и хорошо. А то мне пришлось бы звать тебя Симой, есть такое имя. Симона.

– Красивое имя.

«Нет уж, – подумал я, – пусть этим именем восхищаются мужья одесских тетушек».

– Все же хорошо, что ты у меня Цветок Сливы.

– А что означает твое имя? Не китайское, а родное. Есть значение? – спросила Ли Мэй из-под зонтика – мы опять поднимались по мостику.

Чуть впереди кусты и деревья поредели, и сквозь них, за изгибом дорожки, блестела водная гладь.

– Понятия не имею.

– Никогда не интересовался у родителей?

Она даже остановилась и откинула зонт.

Пожал плечами.

– Я не особо верю во все эти «судьба и имя». Обычные предрассудки. Хочешь, расскажу одну шутку?

– Давай.

– Только обещай, что нормально воспримешь.

– А в чем дело?

– Это про то, как китайцы имена детям дают.

– О, это интересно. Давай, конечно.

– Китайцы, чтобы не морочить голову над именем, просто бросают с каменистого пригорка железный таз или сковородку. И слушают, какие звуки получаются. Гон-бам-цун-дон-цан! Так ребенка и называ…

Я осекся.

Лицо Ли Мэй помертвело. Губы сжались в полоску.

– Я предупреждал… – промямлил я.

Она сложила зонтик и, выставив руку с ним в мою сторону – на манер оружия, произнесла четко, почти по слогам, совершенно ледяным тоном:

– Ты только что оскорбил не только меня, как китаянку. И не только моих родителей и весь наш древний род. Ты оскорбил всю нашу великую культуру и нацию.

– Послушай…

– Нет, это ты послушай!

Я скис и сник. Лишь уверенность, что прямо сейчас пойду и утоплюсь, давала мне силы дослушать приговор.

– Так вот… – все тем же тоном произнесла Ли Мэй, делая шаг ко мне. – После таких ужасных слов, что ты себе позволил, я думаю, ты сам понимаешь…

Я мало что понимал. Я вообще не соображал, но на всякий случай покорно кивнул.

Неожиданно зонтик мягко стукнул меня по голове.

Я вздрогнул.

Ли Мэй хохотала, то упираясь руками в колени, то распрямляясь и показывая на меня зонтиком.

– Видел бы ты… себя… со стороны… – едва выговаривала она, трясясь от смеха. – Это тебе… за зонтик и цвет лица… чтобы…

Она махнула рукой и продолжила заливаться.

Я стоял, как стоял на Семеновском плацу петрашевец, которому только что отменили смертную казнь. Так и рехнуться недолго… С одним из них, кажется, такое и случилось.

Отсмеялась. Снова взяла меня под руку.

– Неужели ты купился? – спросила, все еще лучась недавним весельем, смешинки так и прыгали в ее глазах.

– С потрохами, – легко признался я.

На берегу озера мы увидели бетонную беседку, выкрашенную в белый цвет. Рядом – подобие крохотной пристани. Пристань пустовала: солнце почти забралось в зенит и здорово пригревало. Зато под крышей беседки, привлеченные тенью и легкой прохладцей от воды, собрались любители народного пения. Два старичка играли на эрху[7], бодро водя смычком меж двумя струнами. Лицо одного было совершенно непроницаемо, лишь поблескивал в очках отраженный от воды солнечный свет. Второй был поживее: то прикрывал глаза, то вскидывал голову.

Нарядная веселая пенсионерка пела высоким прерывистым голосом.

Слушатели вдоль стен и у входа подпевали ей в особо экспрессивных местах.

– Хочешь послушать? – спросил я Ли Мэй.

Она, прыснув, потащила меня дальше.

– Ты не любишь народных песен? – я деланно удивился. – Но ведь ты так любишь петь!

Поднес кулак ко рту, изображая микрофон. Нарочито высоким голосом воспроизвел один из вчерашних мотивов.

– Ты, кажется, не любитель фольклора, – улыбнулась она. – Это удел стариков.

Я согласился:

– Мои студенты тоже так говорят. Жаль. Лет через тридцать-сорок ваши парки умолкнут.

– Нет, вряд ли. Не знаю почему, но внуки обожают слушать бабушек и дедушек, когда те поют.

Мы стали целоваться – под солнечным светом и легким ветерком. Зонтик Ли Мэй держала на плече, прикрывая нас от взглядов из беседки.

Солнце припекало.

Мы взялись за руки и нырнули в тень хвойной рощицы. Метров через двадцать извилистая тропинка, выложенная неровным камнем, вывела нас на поляну.

Перед нами открылся типичный китайский «уголок здоровья». Раскрашенные в желто-синие тона металлические тренажеры малопонятного мне назначения, какие-то круглые пластиковые щиты – очевидно, массажеры. Узкие брусья и невысокие перекладины.

Почти все снаряды были заняты: на них сидели, стояли, крутились, вращались, их тянули и просто совершали с ними разные замысловатые движения бодрые старички.

Рядом со мной прошел, пыля стоптанными кедами, сутулый дедок в старых трениках и белой майке. Равнодушно взглянул на нас, опустил лысую голову и зашаркал дальше, в сторону брусьев.

Я уже собрался изобразить его походку, а заодно узнать у Ли Мэй, отчего китайцы, и стар и млад, так любят шаркать, но вдруг замер от увиденного.