Книга Субмарина - Юнас Бенгтсон

Проснувшись, не сразу понимаю, где я. Болит затылок, всю ночь проспал в постели, маленькой и для одного. Голова Софии на моей груди. Я выбираюсь, приподняв ее голову и мягко переложив на подушку. София скрючивается, поджимает ноги и тихо постанывает.

Спящая, она похожа на большого подростка, линии вокруг рта и глаз разглаживаются. На губах легкая улыбка, может, из-за того, что было ночью, но не думаю. Наверно, она сейчас со своим мальчиком. Во сне они вместе, может, в парке Нёребро, у него новый мяч, на ней летнее платье. Он бросает ей мяч, она ловит, и, может быть, я сижу рядом на лавочке, чисто выбритый, и из куртки не торчит бутылка. Мужчина, который регулярно подмывается. Хороший отчим, который по воскресеньям ходит с парнишкой на футбол.

И хотя ее комната не меньше моей, мне становится трудно дышать. Спешу одеться, стараясь не разбудить ее. Иду по коридору, спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу.

Солнце белое и жгучее, я достаю поцарапанные темные очки и закуриваю. Все еще вялый после ночного секса и пива.

Прохожу десять минут, отделяющих меня от ближайшей булочной, местные пьянчуги уже собрались у киосков и магазинчиков. А в этих киосках и магазинчиках давно забили на продажу газет, перейдя на немецкое баночное и сигареты поштучно. У них есть круг постоянных клиентов, которые дни напролет просиживают у входа, прислонившись к стене.

Покупаю три рогалика и слоеное пирожное с кремом. Девчонке за прилавком от силы шестнадцать, у нее усталый вид и плохая кожа, спрашивает, что мне еще нужно. Я покупаю пачку масла, настоящего масла. Насколько я помню, у Софии в холодильнике пусто. Йогурт, нежирный сыр, мое пиво, и все.

Когда я возвращаюсь, она все еще спит, повернулась к стене, сжимает одеяло.

Кладу рогалики и пирожное на стол. Масло в холодильник, стараясь не стучать дверцей.

Она не просыпается. Я не знаю, что сказать ей теперь, когда взошло солнце.

40

Сажусь на автобус в сторону окраины. Проезжаю Брёнсхой-Торв, автобус тащится вдоль Утерслев-Мосе. Здесь город расслаивается, от вилл в Брёнсхойе до Тингбьерга. Тингбьерг голубая мечта архитектора, превратившийся в величайшее сборище безработных иммигрантов и алкоголиков. Самая отдаленная окраина.

Здесь живет мой брат. Или жил, когда я был у него в последний раз. Я приезжал, когда родился Мартин. Купленного мной мишку быстро у него отобрали. Брат объяснил, что у мишки стеклянные глаза. Игрушки со стеклянными глазами не предназначены для детей до двух лет. Они могут их оторвать, проглотить. И еще меня попросили снять туфли и вымыть руки. Мальчик лежал в колыбельке в гостиной, все это было похоже на домашний алтарь. Они спорили, что делать с цветами. Его девушка хотела поставить их поближе к мальчику, чтобы сделать красивые фотографии, и потом, «люди же старались». А брат хотел поставить их на кухне, из-за запаха. Потому что «мы же не знаем, есть ли у малыша аллергия». Я вскоре ушел и с тех пор не возвращался.

Вылез из автобуса, иду пешком. Мимо супермаркета, магазинчиков, павильонов с игральными автоматами. Лавочек с алкоголиками и их собаками. Миную четырехугольную церковь, напоминающую диспетчерскую вышку провинциального аэропорта, прохожу мимо жилых домов, трехэтажных, кирпичных, желтых. Таких одинаковых. Промахиваюсь. Приходится вернуться на два корпуса, и вот я вижу имя брата на домофоне. Стою, смотрю на табличку. Мне трудно. Вот я и на месте. Вдавливаю кнопку. Сначала осторожно. Никто не отвечает, звоню еще. На сей раз удерживаю кнопку дольше. Никто не отвечает.

Отправляюсь на поиски магазина. Сейчас бы пива. Крепкого пива. Покупаю кока-колу.

Вернувшись, снова принимаюсь звонить, и снова ответа нет. Хоть сейчас и тепло, улицы пусты. Сажусь на порог, курю, пью колу.

Не знаю, сколько я так просидел. Мимо меня на горных велосипедах проезжают два мальчика лет десяти-одиннадцати. Несколько раз проезжают и каждый раз смотрят на меня. Новенький в районе. Постепенно на тротуаре передо мной вырастает приличная горка сигаретных окурков.

К дому идет старуха. Я издалека ее засек. Авоська у нее тяжеленная. Каждые десять метров она ее ставит, выпрямляет спину, потирает руки. Снова поднимает с явным усилием. Дойдя до двери, смотрит на меня, молча ставит авоську и достает ключи. Я спрашиваю, не знает ли она, где мой брат; чтобы она отреагировала, приходится повторить вопрос.

— Что вам от него нужно? — Судя по интонации, она не ждет от меня ничего хорошего.

— Он мой брат…

Она пристально меня разглядывает. Возможно, стоило надеть что-нибудь поприличнее, чем этот спортивный костюм. С другой стороны, это не тот район, где в моде шляпы и очки.

— Его не было недели две. Может, три.

— А вы не знаете, где он?

Она снова пристально на меня смотрит.

— Нет. Просто не приходил. Совсем. И мальчик тоже.

— Откуда вы знаете…

— Я собираю рекламки у его двери. Чтобы квартиру не обчистили…

Она сухо откашливается, прикрывшись рукой. Спрашиваю, не помочь ли ей с сумкой. Отказывается.

Отпирает дверь, с трудом поднимает авоську, сквозь стеклянную дверь мне видно, что ей трудно подниматься по лестнице, несколько раз она чуть не упала.

Я сажусь на автобус в сторону центра.

Вернувшись в общагу, нахожу под дверью записку от Софии. Почерк очень аккуратный, очень женский: «Привет, милый, если это именно то, чего тебе хочется, я согласна…»

Снизу пририсовано сердечко.

41

Они идут по улице, вместе, два мальчика, несут сумку, в одиночку ее не поднять. Сумка похожа на ту, в которой я ношу спортивный костюм. Это сон, должно быть, сон. Мы с братом идем по улице. Может, не сон, может, я перепил, может, вижу это на потолке — я сейчас в кровати лежу. Мальчикам трудно поднять сумку в автобус, им помогает дружелюбный мужчина в комбинезоне. У нас нет денег на билет, но шофер лишь улыбается, машет нам рукой, дескать, проходите. Не знаю, куда мы едем. Куда нужно мальчишкам. Я помню, во что мы были одеты. На брате — футболка с Человеком-пауком. На мне — темно-синяя рубашка поло, велика на два размера. Мы выходим — понятия не имею, откуда мы знаем, что это наша остановка, но мальчики знают. Пассажиры провожают нас взглядами: какие милые мальчики, помогают друг другу. Все улыбаются.

Мы идем по дороге. Город исчезает у нас за спиной, последние магазины, старые, заколоченные или дышащие на ладан. Два мальчика, они знают, куда идти, не останавливаются, не ищут дорогу, не смотрят на таблички. А они вообще умеют читать? Да, наверняка, но не читают, они знают, куда идти. Вечереет, скоро зажгутся фонари. Мы всё идем. Ставим сумку, разминаем руки, меняемся местами и снова беремся за сумку. Время от времени нас освещают фары проезжающих машин, но мы не останавливаемся, мы идем.

Вот мы вышли за пределы города, мы в районе складских комплексов. Открываем калитку в стальной изгороди, она плохо поддается, руки-то заняты сумкой. Идем по утрамбованной, с масляными пятнами земле. Проходим мимо сожженного автомобиля. Если бы мне сейчас проснуться. Если бы я мог проснуться. Я бы пить бросил, по крайней мере не до беспамятства бы пил. Сходил бы к врачу с этой рукой, питался бы правильно. Два мальчика проходят мимо ржавых велосипедов, старых перевернутых холодильников, разбитых телевизоров. Они на разгрузочной площадке. Если бы я сейчас мог чувствовать запах, вонь наверняка была бы невыносимой. Но мальчики ее как будто не замечают. Они идут дальше, мимо гор мусора, мимо скомканных газет, трепещущих на ветру. Забытый экскаватор, ковш полон отбросов. Проходят мимо аквариума с разбитыми стеклами, безглазых мишек, перемазанных кукол. Выйдя на середину разгрузочной площадки, со всех сторон окруженной мусором, они останавливаются. Им не нужно ничего говорить друг другу, они стоят так какое-то время, затем ставят сумку. Заходящее солнце окрашивает небо в оранжевые и багровые тона. Красивая могла бы быть картина. Такую на стену повесить не грех. А чайки есть? Да наверняка.