Книга Ритуалы - Сейс Нотебоом

Отцы и сыновья. Филип Таадс ничего не говорил, лишь слегка покачивался в ритме безмолвной однообразной молитвы, и Инни мог дать волю своим мыслям. В одном этот сын был, по всей видимости, не похож на отца — бой часов никаких зримых перемен не принес. Стало быть, время здесь не имело значения. Инни спросил себя, что же он теперь ощущает. Что-то вроде нудного отвращения, пожалуй, лучше не скажешь. Есть вещи, которые нельзя повторять, и этот медитирующий восточный человек не должен заслонять память о своем отце. Как странно, что память для нас единственное ценное достояние, думал Инни. Тот, кто ее ворошит, считается захватчиком. Теперь он вынужден спуститься в глубины прошлого, а чего доброго, еще и пересмотреть его. Тетя, Петра, пес — отворялись все и всяческие двери, которым лучше бы остаться на замке. Там все лежало на своих местах, и этого было вполне достаточно. Отказ от новых воспоминаний — неотъемлемая часть старшего возраста.

— Отец презирал меня, — сказал Филип Таадс.

— Он ведь наверняка толком не знал вас.

— Он не хотел меня знать. Не мог вынести, что оставит след на земле. Сейчас-то я худо-бедно способен это понять, но в детстве мне было очень горько. Он вообще не хотел меня видеть. Отвергал мое существование. Все-таки расскажите, каким вы его знали.

Инни рассказал.

— О вас он заботился лучше, чем обо мне.

— Деньги были не его собственные. Ему не пришлось особо напрягаться.

— Похоже, вы любили его.

— Это правда.

В самом деле? Раньше он считал, что к Арнолду Таадсу такие категории неприложимы, видел в нем явление природы, данность, которая просто существует. И его раздражало, что теперь нужно задним числом дать оценку. Бессмысленная встреча — все это ему уже довелось испытать, или нет, не он, а другой, которым он был давным-давно, испытал это и поведал ему. Этот Таадс тоже чокнутый, и его тоже ждет плохой конец.

— Вы долго жили в Азии? — спросил он.

— Простите?

— Здесь все… напоминает Японию.

— Я вообще не бывал в Японии. Нынешняя Япония вульгарна. Отравлена нашим ядом. Я бы только загубил свою мечту.

Мечту. Ишь ты. Этот Таадс не боялся громких слов. Но, возможно, это вправду мечта. Свидетельством тому вся обстановка. Комната, которая наверняка исчезнет, как только откроешь глаза; слова, которые медленно ронял этот монашеского вида человек; темные глаза, которые неотрывно смотрели на него, будто иначе он мог упасть.

Зачем отцы плодят сыновей? У этого сына нет ни кратких, отрывочных фраз, ни медалей, завоеванных скоростным спуском с заснеженных склонов, у него все это обернулось медлительностью и пустотой, и тем не менее здесь, бесспорно, то же одиночество, то же отречение.

— Чаю выпьете?

— С удовольствием.

Когда хозяин бесшумной тенью исчез за ширмами, Инни облегченно вздохнул, встал и едва ли не на цыпочках прошелся по комнате, где словно бы возникали из небытия новые и новые предметы. А может, книги и открытки беззвучно и неприметно явились в комнату, пока они разговаривали, и так же неслышно и незримо заняли свои места на полу возле плинтусов? Загадка, не менее странная, чем изображения на самих открытках. Аккуратная ровная поверхность из мелкого гравия, а на ней, как бы на поросшем мхом островке — отнюдь не посредине, — три иссеченных непогодой камня разной величины. Он припомнил, что встречал такие фотографии в книгах о Японии — только по-настоящему не рассматривал. Стоя на коленях, на полу, он вглядывался в таинственную картинку, которая непостижимым образом отражалась в комнате, словно и кровать здесь была не мебелью для сна, а чем-то вроде этих камней, способным выразить все, что заблагорассудится. Собственно говоря, думал Инни, эта комната, равно как и гравийная площадка с тремя камнями, полностью раскрывает свое лицо, когда в ней никого нет, в том числе и жильца, и когда никто на нее не смотрит. Этот гравий и камни, этот сад, или как там его называют, мог существовать в точности как Вселенная, сам по себе, без жильцов и зрителей. Он поежился и положил открытку на место, но комната по-прежнему не отпускала его. На других открытках были настоящие сады, с настоящими, пусть подстриженными и доведенными до немыслимых геометрических форм кустами, совершенство которых внушало ужас, с газонами, будто вылизанными языком, с багряными, как бы изваянными скульптором, осенними деревьями. Осень! Уж это-то слово должно вызывать хоть какое-то представление о времени. Но именно время на фотографиях совершенно отсутствовало. В дневном переходе отсюда, в другом углу комнаты, лежала книга с японскими иероглифами и портретом старика на переплете. Когда Инни взял ее в руки, вошел хозяин.

— Это Кавабата[37], — сказал он, — японский писатель.

— А-а.

Инни присмотрелся к портрету, к изображению старика. Все ж таки кто это — моложавый старик или старообразный молодой человек? Необычайно высокий лоб, серебристая волна зачесанных назад волос. Хрупкое тело закутано в темное традиционное одеяние. Полистав книгу справа налево, он вновь увидел того же человека, теперь уже в полный рост; видимо, ему вручали Нобелевскую премию, потому что он стоял лицом к лицу со старым шведским королем, который, аплодируя, протягивал свои тонкие старческие руки далеко вперед и вверх — так просвещенные северяне выражают искреннее воодушевление. Поскольку писателя засняли в профиль, было особенно хорошо видно, как бесконечно мала и изящна его фигура. В белых носках и странных сандалиях он стоял, согнувшись в поклоне и крепко сжимая предмет, который ему только что вручили. Поверх длинных зеленых одежд на нем была черная накидка до колен. Инни не знал, кимоно это или нет. Ему опять бросилось в глаза, что линия волос расположена очень высоко над этим маленьким, обращенным внутрь себя лицом. На переднем плане и как бы внизу, ведь он стоял на возвышении, толпились принцы и принцессы, и широкие их лица выражали то, что лучше всего назвать испуганной формой замешательства.

Филип Таадс снова поместился на полу. Да-да, именно поместился, только так и можно описать странный способ, каким его тело сложилось пополам и спокойным, вертикальным движением опустилось вниз, заодно бесшумно поставив на циновку лаковый поднос с двумя чашками зеленого чая.

Хозяин пил чай. Инни сквозь ресницы глядел на него. Это лицо тоже было закрыто, но здесь шторы опустил не Восток. Он имел дело с существом, которое жило всецело внутри себя. Жутковато — такой человек в этой комнате. Зря он сюда пришел.

Оба молча прихлебывали чай.

— Чем ты занимаешься? — в конце концов спросил Инни. Когда люди сидят на подушках друг против друга, «вы» надо забыть. Вдобавок они, пожалуй, ровесники.

— Ты имеешь в виду, чем я зарабатываю на жизнь? — В голосе сквозил укор.

— Да.

— Служу в торговой конторе. Зарубежная корреспонденция, три дня в неделю. Испанские письма. Они думают, я чокнутый, но поперек дороги не становятся, потому что работаю я хорошо.