Книга Арена - Никки Каллен

— Ты что любишь?

— Реалистов, натуралистов, стихи Рембо, Аполлинера и Гиппиус, и что-нибудь весёлое — «Тайный дневник Адриана Моула» Сью Таунсенд, и про море — Мелвилла, О'Брайена.

— Это неестественно — быть таким сформированным. У тебя, небось, ещё семья есть: ребёнок, любимый человек? — Кай улыбнулся, этот Син был совсем другим — проницательным и жадным, робким и резким, словно подросток, умеющий виртуозно играть на пианино.

— Да, что-то такое… только в другом мире. Трёхгрошовый юмор.

Син отвернулся и пошёл вдоль полок, проводя по корешкам рукой, словно выберет на ощупь, как фрукт — на вкус, на запах; он умеет так читать, сквозь картон и ценники, и нравятся ему книги новые, небольшие, лакированные, фантастика, Азимов и Желязны, или современные, эксцентричные, Питер Хёг например, или то, что любят все: японская проза, детективы про тамплиеров и прочие католические загадки. Или совсем уж детские, добрые, сказки. Туве Янссон про муми-троллей. Сент-Экзюпери ему не подойдёт, и Достоевский тоже. Син шёл и шёл; и остановился. Точно. «Смилла и её чувство снега». Кай не читал и половины из того, что называла Венера, но нахватался названий и имён и привык, что она книгами описывала людей; «ему нравится исключительно Павич, изысканный, но немудрый» — и, значит, человек такой: зелёный, бархатный, с бахромой, изысканный, но как-то привычно, устоявшееся представление об изысканности, как глянцевый журнал; детское чёрное и белое, золотое и серебряное. Сама она любила Андерсена и Александра Грина, Достоевского, «Преступление и наказание» — «потому что Раскольников красивый», Гофмана и Диккенса.

— А ты — ничего не выберешь? — сонный продавец вышел из подсобки, пробил чек, дал Сину под книгу коричневый бумажный пакет с символикой магазина, раньше такие давали в зеленных лавках; Кай восхитился: надо предложить Венере.

Ты же угадал — у меня всё есть, — и они вытащили вино и вновь вышли в ночь. Кай уже понял, что Венеры Син не знает. Или Венера занимается не книгами. Вином? Одеждой? Прокатом маскарадных костюмов? Кай еле поспевал за Сином — тот был выше и сильнее; иногда он внезапно тормозил возле очередной витрины, или кафе, или ночной сценки: старичок, не бомж, просто бедный, ищет бутылки в бачке, — и Кай налетал на него. «Красиво, правда? Ах, я хотел бы все вещи на свете» «ты лопнешь» «знаю»; в другом магазине они купили ещё корзинку деликатесов: паштет из гусиной печёнки, с грибами и сливками, сыр с плесенью, язык, яблоки и клубнику; в одной витрине висели гирляндами сотни телевизоров, крошечные и огромные, и все крутили музыкальный канал — концерт, сине-красные лица, и Кай узнал братьев — Фреда и Вилли де Вильде, остановился; «моя любимая группа, — сказал Син в спину, — впрочем, их все любят, это массовый психоз»; в ночном кафе — там играла тоже скрипка, какая-то девушка-еврейка, — они выпили кофе: Син — глясе, Кай — своё шоколадное капучино; а старичку у мусорки Син дал денег.

— Дэймон, а куда мы идём? У нас есть цель?

— Мы идём ко мне, — скучным голосом ответил Син, — ты же сказал, что дома у тебя нет…

«Я сказал совсем другое», — хотел поправить Кай, и ещё хотел спросить каждую ли ночь Син бродит по городу, ищет впечатлений, будто собирается писать роман, часть II, эпизод 15 «Улисса», или умереть; но они вдруг пришли — Кай ахнул: это был дом Венеры — высотка в двадцать восемь этажей, с четырьмя лестницами: север, запад, юг и восток.

— Ты здесь живёшь? — он был потрясён, точно море расступилось перед ним. Син кивнул. Они вошли в лифт, дверь медленно и бесшумно закрылась за ними — новая пружина. Кто-то стёр в лифте про поражение, зато наклеил картинку из жвачки «Терминатор-2»: мальчик и Шварценеггер едут на мотоцикле. Лифт доехал до двадцать седьмого, остановился — спокойно, размеренно, старый добрый лифт; «если он пойдёт на двадцать восьмой… я умру? спрыгну с балкона, подорву психику Сина навсегда, он начнёт видеть мёртвых, как мальчик в "Шестом чувстве"…» — но Син достал ключи и открыл дверь на двадцать седьмом, соседнюю с рыжим котом. Включил свет. Кай не ошибся насчёт дизайнерства: квартира оказалась как из журнала. «Сделайте мне вот так», — сказал Син когда-то; «Идеи вашего дома», приложение к ELLE. Вся в зеркалах прихожая, уводящая в полный блестящего синего коридор, в комнату с закрытым плотными занавесками окном, пол из мрамора, потолок словно прозрачный — ночное небо, идеальное по созвездиям; тёмно-синий кожаный диван, перламутровое кресло, изогнутое, столик из синего стекла и в вазе — тёмно-синяя стеклянная роза.

— А где ты спишь?

— В клубе, на диване днём, в фойе. Гардеробщица приносит мне в термосе какао.

— Правда?

— Правда.

— А это всё зачем?

— Её не покупали. Все знали.

— О чём?

— Ты же знаешь.

— Я не вижу прошлого и призраков.

— Да ладно, из газет. Это было год назад. Нет, не из газет, — Син нахмурился, сел на пол, у дивана, — но я знаю, что ты знаешь.

Кай тоже сел на пол, думал, он холодный, как мороженое, но мрамор оказался тёплым, словно нагретым на солнце: Равенна, огромные розы, красные, махровые, разморённые жарой бабочки на них, сбитое золото на плитах, пыль и запустение…

— Ну, расскажи.

— Ты что, с ума сошёл? Я же буду страдать.

— Ты и так страдаешь. Небось, сидел гордый, неприступный, недоступный, такой юный, загадочный, как космос, как чувство снега и полнолуния, и психологу ничего не поведал. А каждую ночь, целый год рассказываешь кому-нибудь — бродяге, официанту в ночном кафе, продавцу в магазине…

Син сжал пальцы, вдавил в ладони, будто мог их спрятать там, как в варежки.

— Я не виноват. Я не могу, вдруг однажды это превратится в слова, уйдёт — а оно не превращается, не уходит… Я и кричал, и писал на бумаге и сжигал, и рвал на клочки, и разговаривал с водой — ох, как больно, Кай. Это хуже любви — убийство хуже любви.

Кай сел и слушал. Син рассказывал привычно, как шёл сегодня — привычно, зная, где какой поворот, как таксист едет, разговаривает с пассажиром, слушает музыку, берёт деньги, видит пешеходов и постовых; в ином мире Каю эту историю рассказывала Венера — коротко: ну, вот такое дело, он не живёт на высоте, не живёт в квартирах вообще, а Харуки Мураками любит по-прежнему. Син говорил совсем по-другому — медленно, как закрывалась дверь в подъезде за ними, как ехал лифт, не сломанный, размеренно; так рассказывают у костра, ритуально, для новичка: все уже знают историю и следят, как бы рассказывающий не сбился, не рассказал другими словами, не упустил ни одной детали.

— Круто, — сказал он, когда Син закончил. — А теперь расскажи настоящую историю. Как всё было на самом деле.

— Я не вру.

— Я знаю. Но было как-то… по-другому… ты рассказываешь, как триллер, как старый фильм типа «Омена», а это жизнь… Дэймон, Син, друг мой.

Он впервые назвал его другом. Взял его за руку. Син дрожал. Губы у него тряслись, словно на холоде. Как мой Руди, подумал Кай, когда мы пришли в тот странный дом с витражами и змеями на гербах, с кучей книг и платьев, Венера хотела там остаться, а Руди испугался. Точно что-то увидел, точно дом сказал ему: я не для маленьких мальчиков, скажи это родителям. Пусть везут тебя за город, где цветы. А у Сина цветок — из стекла, синяя роза, синих роз не бывает.