Книга Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно в такие моменты жизни даже у обыкновенных людей появляются предчувствия. И именно в такие моменты проще всего потерять контроль над событиями, потянувшись за услужливыми миражами.
Никита это понимал, и все же ему хотелось летать.
Как в тех, вещих, как теперь выяснилось, снах.
Все так!
Скоро, очень скоро они приступят к делу, ради которого он только и жил, которое считал главным делом своей жизни.
Ради которого был готов – и отдавал себе в этом отчет, – если потребуется, и предать, и убить.
Северные народы наконец очистятся от скверны и вернутся на предназначенный им Путь.
Путь Доблести и Величия, Гордости и Славы.
Путь яростных войн и мрачных мистерий подлинного человеческого духа.
Путь Воина и Императора.
И первой, во многом благодаря его, Никиты Ворчакова, усилиям, на этот Путь встанет его страна. Его Россия. Его Княжья Русь из древних летописей и детских сказок, – чудесная страна, о которой он так любил мечтать: книжный мальчик, слишком рано повзрослевший и успевший стать воином, а если потребуется – палачом.
Ради этого стоило жить.
Ради этого стоило умирать.
Никита криво улыбнулся и потянулся в карман за папиросами: все сроки встречи с курьером уже истекли, и теперь папироса ему не помешает.
Следующее окно связи завтра в шесть утра, на смотровой площадке на Воробьевых горах.
Неприятно конечно, – в это время, согласно им же самим разработанным инструкциям, новая охрана Старика должна будет прибыть в Переделкино.
Откуда ей и предстоит почетно отконвоировать его в Москву, на Парад Победы, который он должен будет принять: один или в весьма сомнительном обществе молчаливого катаевского двойника.
Ничего, примет.
А он, Ворчаков, должен этот конвой еще раз, вместе с главным конвоиром Берией, дополнительно проинструктировать.
Забавная деталь: двое приговоренных к смерти, и при этом один еще и конвоирует другого.
Все-таки Шор не прав – у Валентина Петровича замечательный литературный вкус, и из него, сложись жизнь иначе, и вправду мог получиться вполне достойный писатель.
Даже в этом хитросплетении сюжета, пожалуй, тоже есть смысл: разные замыслы писателя потом иногда начинают убивать друг друга.
Но эта война, война смыслов и замыслов начинается только завтра.
А на сегодня, на последний день мира, у Ворчакова были свои планы.
Она напоминала вырывающийся из-под почерневших каминных дров мятежный язык пламени.
Темно-красное дерзкое платье, обтягивающее, словно перчатка, с косой юбкой чуть выше острых, возбуждающе девичьих колен.
Темные чулки.
Черные туфли на высоком каблуке.
Темно-красная круглая шляпка с узкими опущенными полями и короткой черной вуалью, из-под которой на Ворчакова глядели огромные, светлые, лихорадочно блестевшие глаза. Покрытые яркой помадой губы жарко мучили длинный папиросный мундштук, оставляли на гильзе кровавый след, словно напоминая о минувших страстях и преступлениях.
И еще: она оказалась много старше, чем та невинная девочка, что почудилась ему тогда, в самолете.
По-настоящему роскошная женщина.
Подарок судьбы.
Сильные длинные ноги, ухоженные руки, гладкая кожа.
Но в уголках глаз уже начинают скапливаться морщинки.
Лет двадцать пять – двадцать семь, фактически старая дева.
Последняя фрейлина последней Великой Княгини выморочного рыбоглазого дома Романовых. В этом было нечто безумно порочное и безжалостно-романтичное, электрическое и кокаиновое.
Ворчаков был от нее в восторге.
Она все-таки позвонила, не напрасно он писал записку и ждал.
Вдовая баронесса Анастасия фон Штормгельштиц, урожденная княжна Мелецкая.
Настя.
Настенька…
Они танцевали весь вечер, прерываясь на глоток шампанского, а после поехали гулять по залитой электрическими огнями Москве, чтобы потом, в безумии душной византийской ночи любить друг друга на скомканных, пропитанных острым потом льняных гостиничных простынях.
Под утро, одеваясь, Никита с ужасом обнаружил, что его колени стерты до крови.
А он – даже не замечал…
Но это – было потом.
Все потом.
А пока – они просто танцевали.
Танго, фокстрот, бостон.
Слоу-фокс.
Чарльстон.
Снова танго.
Лихорадочный блеск глаз.
Бокал шампанского.
Украдкой – чтобы не пьянеть – дорожка кокаина из узкой серебряной табакерки.
Джаз-банд.
Почти новогодние конфетти и разноцветный бумажный серпантин.
Что-то кричащий на варварском британском языке в подражание североамериканским неграм солист.
Узкая, затянутая шелковой черной перчаткой рука, сжимающая его плечо.
Блок, Северянин, Зенкевич, Гумилев, Мандельштам.
И снова музыка.
Декаданс…
Ночью, когда Ворчакову показалось, что она наконец заснула, он накинул на бедра полотенце и вышел на балкон.
После душного гостиничного номера на улице было немного зябко.
Над городом, замершим в предощущении завтрашнего праздника, плыла звонкая, почти колокольная тишина: еще со вчерашнего вечера в центре города был введен режим особой безопасности.
Они с Берией и настояли – центр патрулировали армейцы.
Гвардия.
Точнее, не только гвардия, разумеется.
Смешанные патрули.
Двое-трое солдатиков, офицер и приданный им оперативник: либо из подчиненной на время торжеств напрямую Ворчакову «безпеки», либо из бериевского департамента. Либо из московской уголовной полиции, – людей, как и всегда в таких ситуациях, – хронически не хватало.
Никита с удовольствием бы воспользовался исключительно своими, проверенными людьми.
Увы.
А завтра с утра в город войдет еще и Второй гвардейский, из знаменитой Ясской бригады: если действительно готовится покушение на Канцлера, – а это, скорее всего, именно так, – лишние ресурсы в любом случае понадобятся.
Не для безопасности Валентина Петровича, разумеется: ему, надежно охраняемому в московской цитадели, ничто не грозит.
Но потом, после событий, ловить диверсантов придется частой сетью, и тут потребуется не только умение, но и число.
