Книга Капитан Филибер - Андрей Валентинов

как кроткий раб, ты служишь там

моим несознанным хотеньям,

моим несказанным словам.

И в жизни той живу, не зная,

где правда, где моя мечта,

какая жизнь моя, родная,

не знаю — эта, или та…»

— Но сейчас… Николай Федорович, выходит, сейчас на нас идет цунами? Что же делать? Мы же его не остановим!

— Его никто не остановит, Сергей. Но мы должны выжить, переждать, когда схлынет вода — и попытаться собрать уцелевших. Тогда… Может быть, тогда…

— Да, да! Если нас поддержат союзники, если Клемансо пришлет войска… Понимаю, господа, я и сам патриот, но Россия сошла с ума. Да-с! Сошла с ума. И сейчас требуется тре-па-на-ци-я! Пусть хирург будет иностранный — не беда. Да-да, так думает Милюков, сам Милюков!..

— Чаю, господа! А вот и пышки, они, кажется, прекрасно получились. Прошу вас, прошу…

— Николай Федорович, а что такое «пакистанский план»?

Лабораторный журнал № 4

14 марта.

Запись шестая.

Сходил на работу, провел занятия — и сразу же стало легче. В отличие от коллег-кафедралов, уже все знающих и прячущих взгляд, студиозы ни о чем не подозревают. Можно работать от души, забыв хотя бы до окончания очередной пары, что семестр доработать уже не удастся. Все те же коллеги намекали, что могу заменить меня прямо сейчас, дабы я смог поскорее «лечь» в Померки под хирургический нож. Понимают — бесполезно, все равно советуют. А вдруг?

В Померки я съездил. Походил между корпусами, заглянул в хирургический. Там пахнет смертью. Не хочу! Заканчивать путь в стенах, пропитанных страхом и болью? Нет, нет!

Решил — и хватит об этом. Читать Журнал куда интереснее.

Если я по долгу своей исторической службы много лет изучал Гражданскую войну в России, то Первый интересовался пушкинской эпохой (редактор!). Подозреваю, именно туда он первоначально стремился. Насколько я помню (надо уточнить!) все сие должно было записано, как «QR-170-0» — с условием, что Первый собирался выстроить Q-реальность 1830 года.

С формулами (и формулировками) требуется разобраться, поскольку перед началом опыта нужно будет сделать подробную запись по всей форме. «Работа должна иметь название — заголовок, а каждый ее этап — подзаголовок, поясняющий выполняемую операцию» — как и требуют Правила.

Причины своего отказа от «— 170» ("-" — Прошлое, "170" — годы от "точки пребывания") Первый прямо не формулирует, однако то и дело намекает. К примеру:

«Дверь в Прошлое вначале кажется вратами в Рай. Однако, если присмотреться, перед нами не врата, а открытый бомболюк, через который тебя сбросят с парашютом на невидимую во тьме землю. Гарантий по поводу парашюта никто не дает».

Излишне образно, но по сути верно. Реконструкция реального Прошлого (а не антуража из очередного телесериала) способна преподнести не самые неприятные сюрпризы. Первый резонно замечает, что в столь милую «каждому интеллигенту» (меня прошу не вписывать!) эпоху Пушкина и Лермонтова отсутствовали не только пресловутые ватерклозеты, но и привычная нам медицина, что уже совсем не смешно. Новости же из, допустим, Лондона будут приходить хорошо если на пятый день. Могу добавить от себя, что люди ХХI века при всех своих недостатках куда более свободны. Привыкли! Сословные традиции (чины, титулы, свиные рыла и калашные ряды) будут казаться нам чем-то совершенно непереносимым. Пережитые в ХХ веке революции не прошли даром. Глядя на любого задирающего нос начальничка, мы в глубине душе уверены, что и на него найдется ВЧК — и не без удовольствия себе это представляем. Современники Пушкина были куда более патриархальны, безропотно корясь всякой власти, аще от Бога.

Первыми в практическом плане этот вопрос изучили DP-watchers. Их «погружения» не достигали таких глубин, речь шла не о «-170», а максимум о пятнадцати-двадцати годах. Но и этого хватило. Достаточно представить себе современного человека где-нибудь в начале 1980-х. Это только кажется, что «там» было все так же, только без колбасы и с партсобраниями.

Адаптация в чужом времени — тема отдельная. Авось, и до нее очередь дойдет.

В подобные ментальные бездны Первый не заглядывал, ему вполне хватило дровяного отопления и отсутствия инсулина. В Q-реальности мы не столь подвержены болячкам, но если есть предрасположенность, то невольно задумаешься.

Итак, выбор Первого вполне понятен. Хворобьев предпочел остаться в нелюбимом, но привычном Пролеткульте.

На этом Журнал № 1 можно закрыть, разве что еще раз перечитаю последние страницы. Формулы, формулировки… Скучно, но необходимо.

В качестве интерлюдии зафиксирую окончание истории с рекой Ляохэ. Как говорится, я так и знал.

За рекой Ляохэ загорались огни,

Грозно пушки в ночи грохотали,

Сотни храбрых орлов

Из казачьих полков

На Инкоу в набег поскакали.

Пробиралися там день и ночь казаки,

Одолели и горы и степи.

Вдруг вдали, у реки,

Засверкали штыки,

Это были японские цепи…

«Знаток», о котором я уже писал, не одинок в своем «ревизионизме». Нынешние «красные» атакуют по всем направлениям, в том числе и в вопросе о приоритетах. На вполне справедливый упрек, что у них, «красных», все не свое, ворованное, включая песни, следует ответный ход. Мол, нынешние «белые» подделывают источники, то есть, попросту врут. Так и в этом случае. Старая казацкая песня объявляется новоделом 2000 года.

Что ж, открываем Петра Николаевича Краснова. «Картины былого Тихого Дона», 1909 год:

«…Так, в постоянных стычках и набегах маленькими партиями проводили казаки зиму 1904 года. 24 декабря генерал-адъютант Мищенко получил приказание произвести набег в тыл японцам по направлению к городу Инкоо, откуда японцы получали продовольствие… Казаки подбирали раненых и убитых и выносили их с поля битвы. Всего за этот кровавый ночной штурм мы потеряли убитыми 4 офицеров и 57 казаков и драгун, ранеными 20 офицеров и 171 казака и драгуна, без вести пропало — вероятно, убитыми — 26 казаков».

А ниже — текст песни. Книга, между прочим, переиздавалась, хотя и под другим названием.

Вопросы?

Авторство песни — деталька, как и вопросы символики, формы и «кто первым выстрелил». Но и детальки о многом говорят.

Мой дед, ушедший к красным летом 19-го, много раз вспоминал одну и ту же историю. В их маленькое село (два десятка хат у оврага) входили белые. Просто входили — въезжали на тачанках, никого пока еще не трогая, даже не обращая внимания на прятавшихся за плетнями селян. Дед запомнил первого, кто правил тачанкой: рыжего плечистого поручика. Запомнил — и все пытался объяснить. «Он был такой…» «Они были такие…». Странное дело, ему, агитатору-партийцу и преподавателю, не хватало слов. Но догадаться было нетрудно. Дед, тогда еще пятнадцатилетний Кибальчиш, чувствовал людей другой породы — сильной, очень опасной. Чужой. С такими не помиришься, такие не простят. А ведь дед был не робкого десятка, уже через полгода сам лупил из пулемета с такой же тачанки. Но страх остался — на всю жизнь.