Книга Доброволец - Дмитрий Володихин

Младший брат удаляется и вскоре приносит хрустальную вазу, полную шоколадных конфет, сивых от старости. С улыбкой он кладет рядом специальные щипчики… я когда-то видел такие же в одном музее, они предназначаются для того, чтобы брать конфеты, не пачкая рук.

– Прошу вас, господа.

Сергей Пивов устраивает самовар по соседству.

Евсеичев со странным напряжением во взгляде берет щипцы и принимается разглядывать их, будто невидаль из Кунсткамеры, двухголовую мышь или африканскую маску. Он нежно проводит по их поверхности пальцами, улыбается, шевелит губами.

Все ждут.

– Давайте же попробуем их в деле! – намекает ему Вайскопф.

Сию же секунду Евсеичев швыряет шипцы на пол и с воплем выскакивает за дверь.

– Что такое? – не понимает Федор Григорьевич.

– Не беспокойтесь, – отвечает ему Карголомский.

Вайскопф медленно поднимается из-за стола и, ни слова не говоря, идет за Андрюшей. Извинившись, выхожу и я, а секунду спустя – Сергей Пивов, раздосадованный, как видно, поведением отца.

На веранде Евсеичев рыдает, уткнувшись в грудь Васкопфа, а тот, обняв его, похлопывает по спине. Худое тело Евсеичева сотрясается под руками Вайскопфа. Глазами подпоручик нам показывает: скройтесь! И мы выходим на крыльцо, под навес. Больше одного утешителя парню явно не нужно.

– Зачем вы таскаете с собой этого мальчика? – спрашивает Сергей Пивов. – Он получит пулю в лоб, и его гибель будет на вашей совести.

– Чушь. Он лишился родителей, друзей и дома, куда ему идти? Не подумайте, это не дитя со слабыми нервами. Просто… тысячу веков назад, до семнадцатого года, была старая жизнь. В той старой жизни мама наливала ему чай и строго следила за тем, чтобы он не лез в конфетницу руками, а использовал шипцы. Нынче он увидел…

– Не продолжайте.

Дождь мелкой дробью прошивал листву, наполняя запущенный парк у барского дома шорохом уходящего времени. Аллея из трех десятков старинных лип нашептывала голым клумбам вирши о вечном повторениии сезонов. Голые липы щекотали ветвями ватное подбрюшье неба. Березы, потряхивая нарядом из шелковых червонцев, чуть слышно лепетали на ветру. Мы спустились с крыльца и отправились бродить по парковым дорожкам. Невесомое золото опавшей листвы шуршало под ногами.

Какая сила способна выкорчевать этот покой?

А он будет выкорчеван, ему осталось жить от силы неделю…

– Полагаю, вам не терпится раскрыть тайну, откуда у нас шоколад и прочая благодать?

Ничего подобного узнавать мне не хотелось. Я испытывал наслаждение от простой ходьбы по тихому парку, от высоких лип, от сумерек. Какая разница, о чем говорить, когда кругом так славно?

И я кивнул Пивову.

– Два года назад… нет… не два… – он рассеянно потер лоб, – еще раньше… словом, трудные времена только начинались… отец велел нам все деньги, все, до последней четвертькопеечной монетки потратить на продукты. Мы выбрали те припасы, которые не подвержены скорой порче. Отец тогда витийствовал как заправский трибун: «Все пройдет! Наберитесь терпения! Мы отсидимся в нашем замке»… Теперь стало ясно: надежды наши тщетны.

– Почему только не взялись за вас крестьяне? Мы видели полно разграбленных и сожженых усадеб. Вашу семью связывают с деревенскими жителями какие-то особенные дружественные узы?

Он сухо рассмелся. А потом зло ответил:

– Да полно! Никого никакая дружба и нравственность от грабежей не спасут. Даже тех, кто играл с сиволапыми в графов Толстых. Таким-то, к слову, мужики разбивали головы в первую очередь.

– Может быть, за вас заступился священник?

На сей раз мой собеседник смеялся дольше.

– Не явились ли вы на грешную землю с небесных пажитей? Прошлой весной три комбедовца подпалили попу рясу, а потом бросили в пруд с воплями: «Крещается раб божий заново!» Видите? «Заступился!» Ха-ха! Отец Василий сам-то чудом жив.

– Тогда каким образом…

– Давно бы спалили. Давно бы вилами пощекотали. Еще год назад, если не раньше, – если бы мы благодушничали, как отец. Мужички как раз собрали сход, три деревни, всего двадцать пять дворов, а шуму! Их очень беспокоил избыток имущества и разного рода припасов в нашем хозяйстве…

Я понимающе покачал головой: еще бы люди не стали интересоваться чужим имуществом в период полного уничтожения полиции! Социальная справедливость так притягательна, когда на много верст окрест вора некому схватить за шиворот…

– …так я им объяснил, каковы цены на хозяйскую мелочишку. У нас в доме со времен деда, генерал-майора, хранится четыре великолепных английских ружья для охоты. На глазах у всего схода я пристрелил ворону – с такого расстояния, что сермяжники сразу смекнули, какие потери они понесут, буде Медовое покажется им Бастилией. И добавил для самых непонятливых: если на нашей земле загорится хотя бы один стог, мы, не задумываясь, спалим все три деревни. Жизни не пожалеем, но от их домов останутся одни головешки! С той поры живем мирно. И совесть народная на нас не разевает пасть, извольте видеть.

Пивов-младший смотрел на меня, как великолепный волк, здоровый, сильный и красивый, смотрит на последнюю тропу, дававшую шанс уйти от преследования, но, к его досаде и гневу, недавно перекрытую охотниками. Этот человек знал: лишь только схлынет последняя волна деникинцев, явятся красные, и всей его семье придет конец, родовое гнездо падет, ничего не останется. И ему не уговорить отца, тот цепляется за осколки старой жизни, словно потерпевший кораблекрушение за щепку; Пивов-старший не уйдет отсюда и времени своего не примет таким, каково оно есть. Скорее, предпочтет встать под пулю, что бы уж быстро, без мучений, без мыканий по белому свету в нищете и ничтожестве… и уйдет из старинной своей усадьбы прямо к ангелам и Богу на суд. Новая власть станет всего-навсего последней точкой в энциклопедии его жизни.

А сыновья не бросят отца.

И их неминуемо убьют.

Но они все-таки ни за что, ни при каких обстоятельствах не бросят отца.

Вечер 5 ноября 1919 года, деревня Пересуха

Обороняя Малоархангельск, наш полк последний раз перед долгим перерывом дрался с «товарищами» как серьезная организованная сила. Мы крепко наподдали эстонской стрелковой дивизии, пытавшейся ворваться туда сходу. А после этого удерживали город в течение двух суток. И еще могли бы стоять, но поступил приказ отойти к деревне Пересуха. Помню с несомненной ясностью: мое сердце и сердца многих ударников наполняла жажда мести за Орел, за неудавшийся поход на Москву. Добровольческий корпус медленно отходил, то и дело выгрызая изрядные куски из плоти Красной армии. Нас еще побаивались.

* * *

…Стояла сущая позднь, а мы все мерили сапогами сельскую дорогу. Полдня крапал дождик, потом ливанул, потом опять закрапал. Земельку, по выражению Епифаньева, «поразбрюзло». Но ближе к вечеру ударил морозец. Какая нам выпала мука вышивать сапожным крестиком по гололедице! Епифаньев разбил в кровь локоть, Карголомский потянул мышцу на ноге, падая в придорожную канаву, и брел, опершись на мое плечо. Раза два мы теряли равновесие дублетом…