Книга Товарищ Анна - Ирина Богатырева

В Анне же эта экскурсия вдруг что-то изменила. Пропала московская барышня, язвительно осуждающая несовершенство мира. Она не чуралась больше людей, с открытым любопытством беседовала со всеми, кто приходил к Вальке в дом, расспрашивала о жизни, и люди неожиданно открывались ей. В ней появилась отзывчивость, ей стало хотеться как-то помочь людям, она вникала в чужие заботы, проблемы, только применения не находила себе.

Как-то Валькина мать посетовала, что Дениске в школу через год, а он читать не научен, и Анна тут же взялась его учить. Она притащила табуретку и упорно, стоя на цыпочках, стала разбирать завалы книг в шкафу, выискивая детскую, с картинками. Нашла горьковскую «Мать», старую, трепаную и изрисованную цветными карандашами почти на всех страницах. Не спускаясь с табуретки, Анна замерла, утонув в своей находке, и пришла в себя, только когда Валька, почуяв, что тишина у шкафа затянулась, окликнул ее.

— Это поразительная книга. Ты читал? Я каждый раз в восхищении. Это поэма! А какая вера в человека! Несмотря ни на что — великая вера. Этому можно только учиться. Денисик, смотри. — Она спрыгнула с табуретки, присела перед ребенком, разбиравшим робота на составные части, и подставила замызганную книгу ему под глаза. — Нравится? Картинок нет, но мы сами нарисуем. Будем читать?

Денис тупил азиатские, как у Вальки, карие глаза и пускал носом желтые густые пузыри. Анна утерла его полотенцем, отобрала и бросила в кучу игрушек робота, сгребла ребенка и усадила рядом с собой на матрас.

— Давай почитаем сначала. Следи: «Каждый день над рабочей слободкой, в дымном масляном воздухе дрожал и ревел фабричный гудок…»

Она читала медленно и напевно, как страшную, но завораживающую сказку.

— Ты подумай, какие были тогда люди, — говорила потом ночью, когда уже уложили Дениску, когда уже сами лежали в постели, укрываясь старым спальником вместо одеяла и прижимаясь друг к другу, чтобы было теплей. — До чего самоотверженные! Не о собственном счастье пеклись, не о семье, быте, всей этой мелочи. Нет! Они о великом думали, для великого дела жить хотели! — Ее голос дрожал от восхищения и зависти. — Ведь люди не любят друг друга, — говорила она потом, вдруг упираясь застывшим взглядом в темноту, и на лице ее проступало болезненное выражение. — Не любят других людей, а спроси за что — не ответят. Просто так, за то, что живут рядом. За мелочи загрызть хотят. Даже странно, что появляются все-таки, хотя и редко, те, кто ради других себя забыть может, кто из мелочного этого, обыденного вырваться может к свету, к служению, к жертвенности. Вот с кем хотелось бы рядом жить и трудиться!

— Анька! — страдальчески простонал Валька, закатывая глаза. — Честное слово, надоело. Лежишь вроде с нормальной девчонкой, а начнешь говорить — как радио! Не надо этого никому. Никому сейчас ничего не надо. Ты же сама говоришь: застой у нас. В эпоху застоя герои не нужны.

— Ну и пусть, — ответила она с твердостью, обернулась к нему и заговорила страстно: — Жертва прекрасна, когда ее оценить еще никто не может, когда не понимает никто, не воспевает. Когда это жертва ради дела, когда она сама — кропотливый, тяжелый труд, а не картина. Не ради славы, ради жизни, понимаешь?

— Все равно ничего не изменится ведь, — повторил Валька упрямо. — Уже пытались — не вышло. Как все ели друг друга, так и будут, хоть зубы выбей. Я, может, понимаю тебя, твое восхищение теми людьми, — сказал он потом. — Они были — кремень! Но ведь все быть такими не могут. А они хотели, чтобы такими были все и всегда жили в борьбе. А так не бывает. Люди мира хотят. Простого уюта. Счастья, наконец. А им — стройки, пятилетки, победы труда… Никто не выдержит. Борьба рано или поздно должна была закончиться.

Анна молчала, напряженно думала, поджав губы.

— Ты прав, — сказала потом глухо. — В людях всегда побеждает все ленивое, слабое. От большого напряжения начинается усталость, и когда нет возможности бороться — мещанство, теплое, мягкое, побеждает даже кременных людей. Я понимаю. А что делать? — обернулась она к нему так, словно он мог сей же час все исправить.

И все-таки что-то в ней становилось мягче, и Валька замечал это с удовольствием и гордым чувством, словно именно он менял ее. В постели Анне больше не надо было слушать рев маршей и жестоко патриотичные песни. Она больше не закатывала глаза, не закусывала губы, в ней пропали жертвенность и надрыв. На место этого пришла мягкость, податливость, женственность и светлая, теплая, пахнущая сладким грусть, когда, горячие, откатывались они друг от друга и лежали в тишине и темноте, переводя дух.

Штор на окнах не было, как она любила. По потолку, оживленные фарами редких проезжавших машин, ползли тени. Тополь бездомно скребся в окно. Когда они лежали так, казалось, весь мир замирает вокруг и не дышит.

— Тебе какие в детстве колыбельные пели? — спросила как-то Анна шепотом.

— Не помню, — отозвался Валька.

— А я помню. Мать не помню, а песню помню. Вот эту пела:

Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо,

Вперед продвигались отряды

Спартаковцев, смелых бойцов.

Она пела тихим взрывным шепотом, но голос звучал тонко, беззащитно, с внутренней сострадательной жалостью к погибшему мальчику-барабанщику, которой раньше не было в ней. Валька нашел под одеялом ее ладошку и сжал.

Все эти дни он жил как убаюканный. Надежда на что-то домашнее, семейное заполняла его душу. Мысль о Москве и общаге занозила, как плохо вбитый гвоздь. С Анной о совместном будущем он не заговаривал, что-то мешало. Но перед отъездом сказал матери:

— Я вернусь, наверное. Ну, мы, в смысле. Здесь ведь тоже можно доучиться.

Мать посмотрела на него с удивлением и сказала недоверчиво:

— Ваше дело. Думаешь, поедет она?

— Ей здесь нравится. Устаешь там жить.

— Да мне-то что. Ваше дело, — сказала мать, пожав плечом.

Валька остался разговором доволен.

25

За время каникул Андрей с Мариной смастерили новую модель Солнечной системы, гораздо крупнее предыдущей. Все планеты, кроме Земли, были сделаны из папье-маше и покрашены в кислотные цвета. С Землей Марина трудилась особо, вырезала и наклеивала очертания материков из журналов и газет так, что попадались и буквы, и фотографии. Земля на фоне своих одноцветных соседок выглядела разодетой болтушкой. На самом большом материке были закреплены два спичечных человечка. Один изображал девочку, другой — мальчика. Один был Мариной, другой — Андреем. Они держались за руки, причем эти сцепленные ручки были сделаны из одной недоломанной спички, и, чтобы скрыть обман, Марина завязала там красную шерстяную ниточку. Увидев это, Дрон рассмеялся и прочел ей этнографическую лекцию о приворотной магии с использованием кукол у разных народов. Марина слушала со счастливым смущением.

— Не-а, — протянула она. — Я это сама выдумала.

Они включали свое творение по вечерам и завороженно, как дети, следили за движением планет. Механизм работал с сиплым гудением.