Книга Осени не будет никогда - Дмитрий Липскеров

Она летела, вспоминая Коровкина, как ей казалось, в небеса. Большая крыса, машущая лапами, как если бы она была птицей.

12

Этим августом Вова Рыбаков особенно плохо себя чувствовал. Болело во всем организме и трясло руки. Он почти никуда не выходил, лишь тогда, когда надо было пополнить запасы водки, которая выменивалась на картинки прямо в винном магазине. Захаживал художник еще и в парк — посмотреть на деревья, не завелась ли в их кроне долгожданная осень.

— На кой хрен, Ивановна? — интересовались сотрудники магазина №153, когда наблюдали натуральный товарообмен продавщицы Зюкиной и грязноволосого бомжа, который даже имени своего произнести не мог. — На кой хрен тебе эта мазня идиотская?!.

— Из сострадания единого, — возводила Зюкина выпученные, по причине больной щитовидки, глаза к потолку. — Жалость во мне с детства укоренилась!

На этих словах продавщица глубоко вздыхала затянутой аж до подбородка огромной грудью, отчего все сомнения в широте душевной, если таковые и были, у товарищей рассеивались.

— Конечно, — уточняла Ивановна, — такое я в комнате доченьки не повешу. Но у себя складываю на шкапчике…

Зоя Ивановна Зюкина вовсе не была благотворителем, просто ей несколько лет назад попался в руки иллюстрированный журнал на русском языке под названием «Югославия», в котором рассказывалось о частном коллекционере из Белграда, собирающем, в частности, работы советского художника Рыбакова, который назывался в статье гением и чьи картины (две) коллекционер подарил самому Тито. В журнале имелась и фотография этого советского художника — ну вылитый бомжара, который как-то появился собственной персоной в сто пятьдесят третьем с картонкой, на которой была намалевана голая девка с длинными руками, да еще с сиськами не на месте.

Бомжара за картонку просил бутылку водки, но над ним и над его работой ржали всем коллективом. Смеялась и Зюкина, пока что-то не стрельнуло в мозгу. Зоя попыталась лицом изобразить мадонну и, заморозив его таковым, проплыла до прилавка.

— Водку дать не могу… Только портвейн…

— Ага, — немедленно согласился Вова, так как его плоть уже два дня сохла без спиртного.

Они поменялись, алкаш торопливо ушел, а трудовой коллектив изумленно взирал на продавщицу Зюкину, слывшую в товариществе особой жадной до невозможности. Никак Зойка мозгами тронулась, или в Бога поверила, решили.

А Зюкина с трудом дождалась обеденного перерыва и рванула беговой лошадью до дома. Два часа перерывала антресоль со старыми газетами и журналами, пока не отыскала «Югославию», в которой рассказывалось мимоходом о Владимире Рыбакове.

— Одно лицо!

Большое сердце Зюкиной громко застучало, и лишь одно смутило женщину. В журнале писали, что художник умер, но Зоя справедливо рассудила, что югославы ни хрена не знают, рожу-то «покойника» она лицезрела в одиннадцать ноль-ноль!

С того утра Вова приходил к Зое почти каждый день, а продавщица точнехонько знала, что заработала на алкоголике много сотен тысяч долларов, которых хватит на приличную жизнь в США, в романтичном местечке Брайтон Бич, где русские восстановили, по слухам, дореволюционную жизнь.

Единственное, чего ждала Зюкина — это настоящей смерти художника, дабы можно было, наконец, оставить существование продавщицы винного и купить себе вожделенную визу на континент бывшего врага СССР.

Но Вова не умирал, наверное, просто не знал, что люди иногда умирают, и продолжал регулярно наведываться в сто пятьдесят третий для совершения товарообмена.

Усовестившиеся коллеги Зои Зюкиной предложили от всего сердца участие и благотворительности, но Ивановна наотрез отказалась, вскричала, что это только ее крест, а они пусть сами себе ношу находят!

— Ишь, спохватились!

Коллектив винного так и поступил. Всем трудовым составом стали посещать близлежащую церковь, где передавали батюшке Амвросию денежные части своего достатка на сирых и убогих.

Батюшка, чья церковь постепенно преображалась за счет группы благодетелей, непрестанно молился за человеческую щедрость, а в частности — за добрых людей из винного магазина.

Что самое интересное — у всех сотрудников, принимающих участие в богоугодном деле, потихонечку стали налаживаться какие-то не лучшие аспекты их жизни. У товароведки Даши миома рассосалась, у директора вдруг закрыли уголовное дело, на него заведенное, кто-то телевизор в лото выиграл, о котором мечтал, и еще много всяких разностей совершилось…

Только Зойка Зюкина, несмотря на то, что первой к Господу пришла, злела на глазах, не в силах ждать, когда художник, наконец, издохнет. Худела, словно сало на сковороде таяло, и задумывала нехорошее.

Она не могла просто уехать на Брайтон Бич, чтобы бесценные картинки покупали сослуживцы-идиоты, уворовывая ее капитал, а потому мучилась миллионершей за грязным прилавком, придумывая план смертоубийства алкоголика Рыбакова, прихотью Запада определенного в русские гении.

А Вове было совсем плохо! По прогнозам Гидрометцентра, вещающего из радиоточки в соседской квартире, лето ожидалось затяжным, а осень, наоборот, предвиделась скоротечная и гнилая.

Осенние листья, которые Вова так любил, совершенно засохли и постепенно превращались в труху. А ему не хватало запаха осени, как наркоману понюхать, и даже водка, которая стала составной частью его крови, требовалась не так пожарно, как свежий осенний листочек с легким запахом увядания.

Что только Вова не пробовал делать! Он даже пускал струйку воды в ванную, наполненную на треть засохшей листвой. Листья начинали преть, это, конечно, было чуть похоже на увядание, но скорее пахло обычным перегноем. Рыбаков отчаянно страдал и доставал из своего детского мешка НЗ — несколько листиков, которые сохраняли свежесть осени, как будто только утром сорванные с черенков первым осенним ветерком. Он осторожно брал листья на трясущиеся ладони и укладывал на них лицо со своим сизым носом, который втягивал необходимые молекулы, посылая их в самую душу.

После вскрытия мешка с НЗ к Вове обычно ночью являлся бородатый мужик и кричал в окно жалобно:

— Володька! Отдай мешок!

Но Рыбаков мешка не отдавал, привыкнув к мистическому мужику, как к себе самому, и только отвечал:

— Не могу, товарищ! Мешок мой!

— Да как же! — почти плакал бородатый. — Я его в траве забыл, отлучившись по нужде. Там еще краски были!..

— Что упало, то пропало! — резонно отвечал Вова и шел спать в ванную, зарываясь в осенние листья, подальше от навязчивого старика.

Засыпая, он думал, что старый, потертый, латаный-перелатанный мешок — волшебный, что все, что есть в Вове, появилось именно из него. Наверное, вся жизнь вокруг из мешка выстроилась, весь мир с его временами года. Отдаст Рыбаков мешок — и все пропадет во тьме, как свет в комнате выключат!

При таких мыслях он обычно быстро засыпал, и снилась ему осенняя пора со своим золотом зрелости. Так стареющий человек, которому все обрыдло на веку, вдруг возгорается взглядом неизвестно отчего, несколько времени прыгает по земле молодым и счастливым, а потом быстро умирает.