Книга Синдром Л - Андрей Остальский

Тут даже сквозь похмелье меня проняло. Совсем не по нраву мне это пришлось. Особенно насчет ликвидации. Да что они, за палача меня держат, что ли? Для таких дел специально обученные люди есть. Но разве подобное скажешь вслух в сложившихся обстоятельствах? Понятное дело, пришлось опять всю эту канитель разводить, вскакивать, глаза таращить, выражать величайшее счастье по поводу «высокого доверия» правительства. Тут Сусликов опять морщился, усаживал меня на место. А Михалыч незаметно давал понять, что мной доволен. В общем, договорились, что условно, пока что, будет считаться, что задание дано и принято. В ближайшие дни меня посвятят в некоторые детали. Велено было не забывать только, что детали эти совершенно секретны и не подлежат разглашению ни при каких обстоятельствах, ни прямо и ни косвенно. Под страхом расстрела. Я согласно кивал. А Сусликов посматривал подозрительно и колюче. Потом опять улыбку достал да ко рту приклеил. И стал говорить вещи совсем уже удивительные. А давайте, говорит, чего-нибудь покрепче чая по такому поводу? Вижу, Михалыч мой напрягся и смотрит недоуменно, гадает, это что, проверка такая на вшивость или что? Как это — покрепче, посреди рабочего дня, да еще в таком кабинете, это как понимать? Что-то такое Михалыч уже начал было буркать благородно протестующее, но Сусликов поставил его на место одним царственным жестом руки. Ничего, говорит, Феликс Михайлович, я и сам поборник трезвого образа жизни. Тем более на работе. Но из всякого правила есть исключение. Вот это как раз тот самый исключительный случай.

Тут как из-под земли снова появился помощник, смотрю, уже разливает коньяк «Отборный» по рюмкам, которые тоже непонятно откуда взялись.

— За успех нашего безнадежного дела, — сказал генерал-полковник, поднимая бокал. Сказал, посмотрел на нас, издал странный булькающий звук, видимо, обозначавший легкий начальственный смешок. Потом добавил: — Шучу, конечно. Дело наше очень даже надежное. И непременно будет воплощено в жизнь.

А я тем временем глухую борьбу с собственным организмом вел. Он, организм, принялся протестовать, понимашь. Смотрит на коричневую, пахнущую клопами густую жидкость с отвращением. Ненавидит он этот напиток, видите ли, угрожает его вернуть в неудобоваримой форме, если что. Если в него, бедолагу, все-таки влить коньяк каким-то образом. А я его тихонечко уговариваю про себя: «Да что ты, чудак, потерпи, маленько, считай это лекарством… если вытерпишь, не выбросишь назад этот напиток, тебе самому же сразу полегчает. Просто счастье наступит».

В таких ситуациях беда в том, что остановиться практически невозможно. Выпили по рюмке: мы с Михалычем залпом, а Сусликов мелкими глотками знатока. Потрясенный насилием организм мой на секунду затаился, впал в состояние шока. Я сидел в страхе и ждал: будет ли выброс или удастся высидеть и дать проклятому коньяку добраться до печени и всяких желез, где метаболизм начинается. И вот чувствую: удалось! Прошел алкоголь сквозь желудок, куда надо всосался. Буквально через несколько секунд все у меня внутри ожило, зашевелилось, запело, предметы вновь стали обретать цвет, вернулась острота ощущений и желаний. И первейшим из них, невыносимым просто, было: еще выпить. Сусликов поймал мой вожделеющий взгляд, подал сигнал помощнику, и тот молниеносным движением плеснул мне в рюмку еще коньяку. И на этот раз до самого верха. Краем глаза заметил я негодующе-растерянное выражение на лице Михалыча, но, не давая ему шанса озвучить свои сомнения и не оставляя самому себе ни доли секунды на колебания и раздумья, схватил рюмку за ножку и опрокинул в рот. Оп-па! Пошла душа в рай!

Сусликов кивал торжественно, Михалыч еле заметно качал головой. Но было поздно. Дальнейшее помню довольно смутно. Нет, в высоком кабинете я никаких безобразий точно не творил. Вышел из него вполне достойно, ну разве что поклонился генералу Сусликову чересчур церемонно, типа до самого пола. И стал пятиться от него к выходу. А он все же не японский микадо. Еще вот что: кажется, помощника фамильярно хлопнул по плечу и подмигнул, но тут же опомнился и извинился. В шкафу предлагал Михалычу задержаться между двумя дверками, перекурить. Но это, конечно, была шутка, хотя и не самая удачная, я согласен. Помню еще, как Михалыч на свежий воздух меня выводил, как ворчал что-то осуждающее. А я с ним искренне соглашался. Как он меня в такси усаживал, тоже помню, и ноздреватое лицо шофера почему-то осталось в памяти. Вспоминается, что кричал ему довольно грубо: какое, на фиг, домой! Никаких домой, мало ли что дед тот говорил. Вези меня шеф, на хрен, в КПЗ! Да не в тюрьму, козел ты такой, а в киевский пивной зал, чурка!

А дальше — традиционное уже помрачение.

Утром опять было похмелье — но не в обычной форме, а гораздо мучительнее. Во-первых, голова раскалывалась — и не просто, а как-то по-особенному, с ощущением, будто мне мозг порезали ножом на куски. И потом, во-вторых. Вот, это во-вторых было самое невероятное и пугающее. Болела рука и еще сильнее — левое ухо. И рука, и ухо были аккуратно забинтованы. Я с изумлением рассматривал повязки, пытаясь вспомнить, где же я исхитрился получить столь тяжелые травмы, потребовавшие хирургического вмешательства? И где и кто оказывал мне медицинскую помощь? Судя по всему, повязки были наложены очень профессионально, а значит, побывал я в больнице или травмопункте. Следовательно, шансов на то, что на работе не узнают о моих приключениях, было крайне мало.

Сидел я довольно долго перед зеркалом, смотрел на свою безобразно опухшую физиономию и бинты на руке и ухе, раскачивался, как религиозный еврей во время службы, и сам повторял, как молитву: «Это надо же было так напиться, это же надо столько пить…»

И так раз пятьдесят, а может, и сто. Потом сменил пластинку и стал приговаривать: «Вот тебе и особое задание… вот тебе и досрочное звание… вот тебе и сходил за хлебушком». Потом вдруг ощутил чудовищный сушняк, побежал — если поочередное припадание то на левую, то на правую ногу с заносом в разные стороны можно было назвать бегом. Ввалился на кухню, чуть не упал — ноги разъезжались, — но все-таки каким-то чудом удержался почти в вертикальном положении, дотянулся до чайника и выдул все, что там было — литра полтора, наверно. А напившись, упал без чувств на пол и вроде как заснул. Или сознания лишился.

Когда я проснулся или очнулся, день был уже в разгаре. Я лежал скрючившись на жирном и липком кухонном полу и готовился к новым мучениям. Знамо дело, я отлежал себе все конечности и малость замерз. И — вот же позорище! — с содроганием обнаружил, что брюки и трусы совершенно промокли и издают соответствующий запах. «Ну и оскотинился же я!» — вынес я приговор.

Но при всем при этом страннейший факт: в остальном чувствовал я себя почти сносно, гораздо лучше, чем должен был бы, по моим понятиям. Я без особенного труда поднялся, размял ноги, уселся на табуретку и только тогда поверил, что это не галлюцинация и не сон. Вполне реально вошел организм в относительно терпимое состояние. То есть все не так уж страшно! Как нормальный человек, пошел в душ, переоделся. Еще попил воды — пришлось глотать прямо из-под крана. И после этого — совсем уже чудесный признак: пробудился аппетит. Причем аппетит не простой, а зверский. Просто черт знает как есть хотелось! Кабана бы сожрал. Или индейку целую. И от этого нормального, здорового человеческого ощущения мне стало хорошо и радостно на душе.