Книга Наваждение - Линкольн Чайлд

…был выписан из лечебницы ноября четырнадцатого дня

1821 года. Перед отъездом он передал только что законченную картину доктору Торгенссону, директору лечебницы «Мез Сен-Клер» — в благодарность за возвращенное ему здоровье.

При выписке присутствовало несколько врачей и пациентов,

и все проща…

Пендергаст убрал листок и с решительным видом закрыл портфель.

— А где же картина теперь? — спросил д’Агоста.

— Доктор Торгенссон вышел на пенсию и поселился в Порт-Ройяле. Туда я и направлюсь. Есть и еще один вопрос, имеющий косвенное отношение к делу. Помните, Джадсон упомянул, что Хелен как-то ездила в Нью-Мадрид, штат Миссури?

— Да.

— В тысяча восемьсот двенадцатом году там произошло мощное землетрясение — больше восьми баллов по шкале Рихтера. В результате образовалось несколько озер, изменилось русло Миссисипи, город лежал в руинах… А вдобавок…

— Что?

— Во время землетрясения Джон Джеймс Одюбон находился в Нью-Мадриде.

— А в чем суть? — Д’Агоста непонимающе пожал плечами.

— Совпадение? Возможно.

— Я старался разузнать про Одюбона как можно больше, но, по правде сказать, студент из меня никудышный, — сказал д’Агоста. — А вам что про него известно?

— Теперь — очень много. Расскажу вам вкратце. — Пендергаст помолчал, собираясь с мыслями. — Одюбон, незаконнорожденный сын французского морского офицера и его возлюбленной, родился на Гаити, детство провел во Франции у мачехи. Когда ему исполнилось восемнадцать, его послали в Америку, чтобы он не попал в наполеоновскую армию. Одюбон поселился в Филадельфии, где и занялся изучением и рисованием птиц. Он женился на местной девушке, Люси Бейквелл. Супруги переехали в Кентукки, к самой границе Фронтира и открыли лавку. Однако Одюбон большую часть времени посвящал птицам — охотился, обрабатывал, изготовлял чучела. Он увлекался их рисованием, но его ранние работы были слабыми и неуверенными. Сохранившиеся ранние наброски столь же безжизненны, как и мертвые птицы, которых он рисовал. Торговец из него не вышел; в тысяча восемьсот двадцатом году он обанкротился и перевез семью в Новый Орлеан, в развалюху на Дофин-стрит, где они жили в нищете.

— Дофин-стрит, — пробормотал д’Агоста. — Так вот как он познакомился с вашей семьей?

— Да. Человек он был обаятельный: красивый, темпераментный, прекрасный стрелок, ловкий фехтовальщик. Он подружился с моим прапрадедом Боэцием, и они часто вместе охотились. В начале тысяча восемьсот двадцать первого года Одюбон заболел — настолько серьезно, что потерял сознание. Его увезли в лечебницу «Мез Сен-Клер», где он долго выздоравливал. Во время лечения, как вы уже знаете, он написал картину, которую называют «Черная рамка». Что на ней изображено — неизвестно.

Пендергаст отпил чаю и продолжил:

— Когда Одюбон поправился, то, по-прежнему не имея ни цента, вдруг задумал изобразить — в натуральную величину — всех представителей американской птичьей фауны и таким образом составить огромный труд по естественной истории. Люси работала учительницей и кормила семью, а Одюбон бродил по стране с ружьем, красками и планшетом. Он нанял себе помощника и спустился по Миссисипи. Одюбон изобразил сотни птиц в их естественной среде — как живых; ничего подобного раньше не создавалось. В тысяча восемьсот двадцать шестом году он уехал в Англию и нашел там гравера, который изготовил по его акварелям медные пластины для гравюр. Потом Одюбон объездил Америку и Европу в поисках подписчиков на издание, которое назвал «Птицы Америки». Последний том вышел в тысяча восемьсот тридцать восьмом, и к этому времени Одюбон уже прославился. Несколько лет спустя он приступил к работе над другим грандиозным проектом — «Живородящие четвероногие Северной Америки». Однако разум у него начал слабеть, и работу пришлось заканчивать его сыновьям.

В последние годы жизни Одюбон страдал от буйного помешательства и умер в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, в Нью-Йорке.

— Интересная история! — воскликнул д'Агоста.

— Несомненно.

— И никто понятия не имеет, куда девалась «Черная рамка»?

— Похоже, что для исследователей творчества Одюбона это прямо-таки святой Грааль. Завтра я побываю в доме, где жил Арне Торгенссон, всего в пяти милях к западу от Порт-Аллена. Надеюсь найти там след картины.

— Если судить по датам, которые вы упоминали, то… — д’Агоста замолчал, пытаясь подобрать слова потактичнее, — ваша жена интересовалась Одюбоном и «Черной рамкой» еще до вашего знакомства?

Пендергаст не отвечал.

— Раз уж я вам помогаю, — сказал лейтенант, — нечего вам всякий раз замолкать, как только я касаюсь какой-нибудь щекотливой темы.

— Вы совершенно правы, — со вздохом согласился Пендергаст. — Похоже, Хелен была увлечена, а точнее — одержима, Одюбоном с самого детства. Ее желание узнать о нем как можно больше частично и привело к нашему знакомству. Видимо, больше всего ее интересовала «Черная рамка».

— Но для чего было скрывать этот интерес от вас?

— Она не хотела, чтобы я узнал, что наше знакомство состоялось не благодаря счастливой случайности, а было спланировано заранее — и довольно ловко. — Лицо у Пендергаста потемнело, и д’Агоста пожалел, что спросил.

— Наверное, она опасалась конкурентов, — заметил он. — Как она вела себя в последние недели? Нервничала, волновалась?

— Да, — медленно ответил Пендергаст. — Я всегда объяснял это проблемами на работе, подготовкой к сафари.

— А что еще необычного вы заметили?

— В те дни я совсем мало бывал в Пенумбре.

За спиной д’Агосты кто-то кашлянул. Опять этот Морис!

— Я только хотел предупредить, что иду спать, — сказал дворецкий. — Не будет ли каких распоряжений?

— Один вопрос, Морис. Перед нашей последней с Хелен поездкой я почти не бывал дома.

— Вы месяц провели в Нью-Йорке, — кивнул дворецкий. — Готовились к сафари.

— За время моего отсутствия Хелен не совершала каких-нибудь странных, нехарактерных для нее поступков? Быть может, она получила взволновавшее ее письмо или же ее расстроил какой-нибудь телефонный звонок?

Старый слуга задумался.

— Не припоминаю, сэр. Хотя она вообще нервничала, особенно после той поездки.

— Поездки? Какой?

— Однажды рано утром, часов около семи, я проснулся от шума ее мотора — он громкий был, помните? Она мне ничего не сказала, не предупредила — уехала невесть куда и возвратилась через двое суток, сама не своя. Что-то ее расстроило, но она и словом не обмолвилась — ни куда ездила, ни что произошло.

— Понятно, — сказал Пендергаст, переглядываясь с д’Агостой. — Спасибо, Морис.

— Не за что, сэр. Доброй ночи. — Старый слуга повернулся и бесшумно скрылся.