Книга Записки из Города Призраков - Кейт Эллисон

– И не подумаю, – отвечаю я. Но не сразу освобождаюсь от его руки. – Я уже ходила под парусом, Остин Морс. Яхты не только для сверхпривилегированных. – Кончики его пальцев задерживаются на моей талии. Тепло пронизывает живот.

– Как, ты не слышала? Мэр издал несколько новых указов после твоего отъезда. Необходимо показывать квитки о жалованье отца, если ты хочешь выйти из гавани под парусом.

Ничего забавного, но как он это сказал – с каким серьезным лицом, – вот что заставило меня рассмеяться. Это приятно – находиться рядом с ним, ощущать, что на тебя обращают внимание, и это никак не связано ни с мамой, ни со Штерном, не вызывает боли. Я думала, моя скорбь по Штерну не оставит места для другого человека.

Но возможно, сердце – орган, пребывающий в постоянной готовности, открытый для любых изменений к лучшему.

Оба паруса хлопают, грот раздут, как чья-то большая щека, если при выдохе сомкнуть губы; стаксель не отстает. Меня стаскивает вдоль деревянной скамьи, когда Остин подтягивает грот и яхту качает вправо, прежде чем она вновь выпрямляется. Его лицо застыло от напряжения. Он выбирает все складки, чтобы паруса стали ровными, как целлофан, которым обтягивают крышку сервировочного блюда.

– Ты действительно научился этому в Финнегане?

– Да, – отвечает он. – Но я и хотел этому научиться. Эта яхта принадлежала отцу. Он оставил ее мне. – Я смотрю на его губы, на мышцы, которыми бугрятся руки.

– Ты много о нем помнишь? – Я вдыхаю запахи соленой воды, водорослей, холода океанских глубин, думаю о маме, о ее историях про русалок, которые теперь возвращаются ко мне во сне.

– Скорее нет, чем да. Вроде бы он кормил меня хот-догом на игре «Марлинов»[25]. Но, возможно, это фантазия. Мне было только три года, когда он умер. Рак у него нашли вскоре после моего рождения, и мама говорит, что большую часть времени он провел в больницах, но я ничего этого не помню. – Остин достает зажигалку из кармана клетчатых шорт, несколько раз зажигает, возвращает обратно в карман.

– Но я помню тебя совсем маленькой. – Он улыбается. Зубы у него очень белые. Супербелые, как новая звезда. – Я помню вечеринку, которую устроили твои родители, нам тогда было по четыре или пять, и ты ходила голая и категорически отказывалась что-либо надеть…

– Что? Я такого не помню!

– А я помню. Моя мама не разрешала мне играть с тобой, хотя я и хотел, думаю, она боялась твоей агрессивной сексуальности четырехлетки. Боялась, как бы ты меня не развратила.

– Круто. – Я складываю руки на груди. – Не могу поверить, что ты использовал в одном предложении слова «четырехлетка» и «сексуальность».

– Что ж, по отношению к кому-то еще я их уже никогда не использую, знаешь ли. – Он вскидывает брови, и я не могу не улыбнуться.

– Ты еще более странный, чем я всегда думала, Остин.

– Я всего лишь человек на яхте своего умершего отца и ищу ответы на самые сложные вопросы, которые ставит жизнь. Так?

Я не знаю, как реагировать. В голове вертится только одна мысль: «Может, его отец в Сером пространстве, вместе со Штерном».

– Здесь здорово, – наконец изрекаю я.

Остин бросает на меня взгляд, который я не могу истолковать.

– Гораздо лучше, чем болтаться в доме, где мама постоянно занимается самоусовершенствованием, а Тед долгие часы проводит в кондоминиуме. Или где он их там проводит.

– Что значит «где он их там проводит»?

Остин отвечает не сразу. Сначала только смотрит на черную простыню неба. Я вместе с ним смотрю на ту же черноту, и меня в голове роятся разные мысли, в том числе и самые банальные, о том, какие мы маленькие и как огромен океан; ощущение, что эта бескрайность может нас поглотить, пугает, но при этом и греет.

Яхта скользит по волнам. Паруса хлопают под ветром.

– Он просто постоянно занят, – наконец нарушает паузу Остин. – Мама часто кричит на него, если он приходит домой глубокой ночью. – Он наклоняется ко мне, одна рука по-прежнему на руле, ведет нас в выбранном направлении. – Я думаю, он может бегать по бабам, за ее спиной. А может, она знает. И я знаю, что моя мать иной раз может быть такой сукой, что мне хочется ее убить. Он мой отец. Понимаешь? Воспитал меня и делает все, чтобы осчастливить мою мать… или делал. Но он также научил меня никому не доверять. – Остин качает головой. На лице изумление, словно он не ожидал, что выложит все это другому человеку. – Извини, Тайт. Не хотел вести с тобой такие серьезные разговоры. Ни с кем никогда об этом не говорил.

Я не знаю, что и ответить, удивлена тем, что Остин Морс способен на такие мысли.

Задаюсь вопросом: а так ли правильны его подозрения насчет Теда? Тед на такое способен? Хотя я знаю Теда всю свою жизнь, известно мне о нем крайне мало.

А главное, думаю я – не зная, правда, насколько это важно, – что Остин чувствует себя преданным. Словно правила каким-то образом изменились, когда он отвлекся.

– Я понимаю, – киваю я. – Хочу сказать, у меня родители. Которые оказались совсем не теми людьми, какими я их себе представляла. Разочаровали меня. Поверь мне, я понимаю. От этого больно.

– Да. – Он смотрит на воду. – А как ты, Тайт? Скажи мне что-нибудь хорошее.

Он кусает губу. Я улавливаю запах его одеколона: лимон, и инжир, и что-то темное. Деготь. Мульча. Мне приходится бороться с желанием накрыть его рот своим и прижаться к нему, крепко. Такое же возбуждение я испытывала, когда рисовала: чистый холст, ждущий моих прикосновений, краски, льняная олифа, уголь, лен.

И чувство это превращает – почти – призрак Штерна в давний, забывающийся сон.

Я ощущаю жар, идущий от тела Остина, – и одновременно холод, распространяющийся в груди всякий раз, когда я думаю о Штерне.

– Я много рисовала обнаженных людей, – бормочу я, пытаясь избавиться от холода. Может, если я буду говорить, он уйдет. Все уйдет; останется только этот момент с Остином. – Старух. Толстяков. Они садились перед нами, снимали халаты и часа три сидели под ярким светом, но время это проходило очень быстро. Мне это нравилось. Я обожала рисовать больших голых толстых людей. Гораздо интереснее, чем худышек. С множеством морщин, складок, теней…

– Если тебя послушать, получается, что рисовать Мэттью Полса гораздо интереснее, чем меня, потому что он весит три сотни футов?

Я смеюсь, чувствуя, как растапливается лед, сковавший мою грудь.

– Именно.

– И будь у тебя выбор, этим вечером ты бы плавала под парусом с ним, а не со мной, так?

– Ты все понимаешь правильно. – Я улы-баюсь.

Остин смеется, игриво касается моего колена.

– Тогда почему ты перестала рисовать, если тебе это так нравилось? – Он поворачивает яхту налево, она кренится, полосы на гроте пляшут, расплываются.