Книга Седьмой круг ада - Игорь Болгарин

– Семеном тебя величают. Сидел в литерном блоке.

– Помнишь, – кивнул Красильников. – И я тебя помню. Доброту твою. Потому и разыскал… Ты все там же, в литерном?

– Теперь в крепости все блоки литерные. Такие времена! – ответил польщенный похвалой надзиратель и опять подлил себе вина. – Арестанты в камерах сидят, мы – рядом с камерами. Тоже вроде как сидим. Муторное дело! Да что я тебе рассказываю, ты же сам все знаешь!

– Скажи, – пододвинулся Красильников к Матвею, – скажи, сможешь разузнать кое-что об одном человеке?

– Уволь, господин хороший, – без раздумий ответил надзиратель и обидчиво надулся. – Уволь, не смогу, хоть золотые горы обещай. Один наш табаку в камеру передал, так его самого, голубчика, в ту же камеру. Такие ноне времена. Паскудные.

– Тем глупее от верного заработка отказываться! – Красильников положил заранее приготовленные деньги под кружку надзирателя: – Возьми задаток.

Матвей поморщил лоб, раздумывал: взять или не взять? Красильников, непринужденно откинувшись на спинку стула, ждал.

Воровато оглянувшись – не дай бог, если кто увидит! – надзиратель одним взмахом смахнул со стола деньги и как ни в чем не бывало уставился осоловелым взглядом в Красильникова.

– Ты не бойся! – с облегчением сказал Красильников. Сказал снисходительно, как подчиненному. И надзиратель принял этот тон, понимая, что сделка дает Красильникову определенные права. – Тебе не бомбы передавать. Только узнать кое-что. Узнать – и все!..

– Ох, не скажи! – вздохнул Матвей.

Душевные и иные колебания надзирателя уже не интересовали Красильникова.

– Запомни фамилию – Кольцов. Павел Кольцов. В крепость доставили из Харькова. Выясни, в каком блоке сидит, в какой камере, когда суд, где судить будут… Словом, все, что сможешь.

Надзиратель встал.

– Что смогу – узнаю. Ну а если ничего не узнаю – не обессудь. Строгости у нас теперь – не приведи господи!..

Красильников еще долго сидел в одиночестве. Злился: как и все сильные люди, он не любил ожидания и неопределенности.

Огромная четырехгранная Севастопольская крепость походила издали на мрачную скалистую глыбу. Стены были старые, выщербленные, и из трещин кое-где беспомощно выбивались сухие стебли, в которых тоскливо на одной струне пел ветер. Из-за крепостных стен печальными глазницами зарешеченных окон глядели на мир казематы.

Ровно в полдень, когда издали доносился бой склянок, медленно открывались массивные кованые ворота. Из крепости на рысях выносились несколько всадников. За ними катила черная тюремная карета. На козлах сидел солдат-кучер и на подножках – два дюжих стражника с винтовками. Замыкали эту кавалькаду еще три конных конвоира.

Сначала карета проносилась по безлюдному каменистому пустырю, затем выезжала на окраину города. Дорога здесь пролегала по белому песчанику. Колеса проваливались по самые оси в выбитые и до блеска отполированные колеи.

Кольцов сидел, втиснутый между двумя стражниками. Лицо его хранило угрюмое спокойствие. Через узкое зарешеченное окошко он смотрел на проплывающие мимо ободранные мазанки. Позвякивали на ухабах цепи его наручников.

Через некоторое время дорога устремлялась вниз. Возле заброшенного колодца с журавлем круто сворачивала влево. Карета замедляла ход. Кучер, бранясь, сдерживал нетерпеливых коней. Ни кучер, ни охранники, ни стражники не замечали, что уже несколько дней подряд за каретой пристально наблюдают. Поначалу за нею следили возле крепости, потом наблюдатель переместился сюда, к колодцу.

Когда тюремная карета скрывалась из виду за каменным пригорком, из полуразрушенной кошары выходил высокий и тощий, как жердь, человек в старенькой железнодорожной шинели, подходил к колодцу и какое-то время стоял в неподвижной задумчивости, а затем по той же дороге, по которой умчалась карета, шел в город.

Карета между тем уже гремела колесами по брусчатке мостовой. Мимо нее проплывали белые двухэтажные особняки. Доносились звуки «Турецкого марша», который исполнял орган под большим шатром цирка шапито. По городским бульварам, мимо которых мчалась черная тюремная карета, прогуливались младшие офицеры и чиновники со своими семьями, мастеровые, солдаты и матросы. Бродили в толпе разбитные лоточники. «Кому пироги горячие?.. А кому с пылу, с жару?..» – долетали в карету их звонкие голоса.

Еще один поворот. Колеса гремели под гулкими сводами. За каретой закрывались тяжелые дубовые ворота, украшенные металлическими заклепками. В узком каменном дворе конвойные спешивались и двумя шпалерами вставали у выхода из кареты. Открывалась дверца, щелкала откидная ступенька. Спрыгивал на землю стражник. Следом за ним, звеня наручниками, спускался Кольцов. Разминая затекшие ноги, переступал на месте, поводил плечами. И прямым взглядом встречал осторожно-любопытные взгляды конвойных. Еще бы! Адъютант его превосходительства генерала Ковалевского – «красный шпион»!.. Вслед за стражником шел к двери, которую охраняли часовые.

Это повторялось изо дня в день с тех самых пор, как его доставили в Севастополь. Изо дня в день. За исключением воскресений.

Затевался тщательно продуманный спектакль, цель которого заключалась в том, чтобы доказать, что никакого «красного шпиона» в штабе Ковалевского никогда не было. Был изменник, разоблаченный и преданный суду военного трибунала. Изменник ни у кого не вызовет ни восхищения, ни сочувствия.

Трижды был прав Семен Алексеевич в своей догадке о том, как нелегко будет установить связь с севастопольским подпольем. Условия для подпольной работы в белом тылу везде были трудными. В Севастополе они и вовсе складывались крайне тяжело. Так же, как и порт и военная крепость, этот город усиленно охранялся. Помимо различных штабов здесь размещалось несколько контрразведок – особенной свирепостью отличалась контрразведка морская, – и у каждого из этих тайных ведомств были многочисленные филеры, агенты, шпики, осведомители.

После нескольких провалов, последовавших один за другим осенью девятнадцатого года, севастопольское подполье сильно поредело. Многие были схвачены и затем казнены, иные спешно покинули город. Кое-кто до времени затаился. Продолжали работать лишь самые опытные, прошедшие и тюрьмы, и ссылку. И тем труднее было Наташе добраться до них: самые опытные, как правило, и самые осторожные, осмотрительные.

Она быстро убедилась, что прав был Семен Алексеевич и в другой своей догадке: растревоженная революцией и войною жизнь споро, а иногда и бесповоротно меняла людей. Многие из тех, кого Наташа знала еще до революции пламенными подпольщиками, отошли от борьбы и при одном упоминании о былом вздрагивали, болезненно морщились. Другие, может, и могли бы ей помочь, но присматривались в свою очередь к Наташе и не спешили с откровениями. Третьих давно не было в Севастополе, а то и на белом свете…

Выручил, как это часто бывает, случай. Наташа ехала на трамвайчике от Пушкинского сквера на Корабелку. Вагон долго громыхал по Новому спуску и Портовой, а затем, обогнув Южную бухту, пополз, то и дело останавливаясь, по Корабельному вверх, к слободе. При толчке вагончика сидевший впереди немолодой человек уронил книгу, Наташа наклонилась, чтобы помочь, увидела на открывшемся запястье пассажира плохо сведенную татуировку: замысловато вплетенный в букву «И» якорек.